Скорее бы этому проклятому Гитлеру свернули шею!
У нас дома на стене рядом с буфетом — большая карта. Мы на ней после каждой сводки Совинформбюро флажки переставляем. Теперь-то на душе радостней. На запад флажки идут, и как взглянешь на карту — страшно становится. Ведь аж до Волги вся она булавками от флажков истыкана. Сколько пережить пришлось!
Мы каждый день тебя помним, любим…» — Матвеич осекся:
— Ну далее опять не про вас, горлопаны! Вам бы только посмеяться.
Но никто не сказал ни слова. Все долго молчали. Только через минуту-две Гриб тихо заметил:
— А ведь им не легче, чем нам… Конечно, подчас мы и жизнью рискуем. Но о нас вся страна заботится. Самолет — пожалуйста. Паек — извольте. Обмундирование — окажите милость. А матерям сейчас каково! И ребятам… Это надо же — мальчишки и снаряды точат, и самолеты собирают…
Гриб, собственно, вслух высказал то, о чем каждый из нас подумал в эту минуту.
— Растравил ты душу, Матвеич! — капитан поднялся с лавки и направился к выходу. — Пойду покурю.
— И мне пора. — Я взял планшетку.
— Письмо домой написать надо. — Гриб зябко поежился. Как-то они там?
И каждому захотелось побыть в эту минуту одному…
— А я все же — в архитектурный!.. — Миша, задумавшись, размышлял о чем-то своем и был далек сейчас и от этой землянки, и от всего, что ждало его за ее стенами…
На другое утро они ушли на задание и не вернулись. Ни Михаил, мечтавший об архитектурном. Ни Володя, сынишка которого где-то в далеком Заволжье заменил на колхозном поле отца. Это был всего второй их боевой вылет…
Война безжалостна. Она не считается с человеческими мечтами. И тем тяжелее горечь потерь.
Сколько талантливых музыкантов и поэтов, архитекторов и инженеров так и не причастились к своему призванию — творчеству. Долг заставил выбрать их другие специальности: летчиков, мотористов, техников.
Другой, ратный труд выпал на их нелегкую долю. И они вершили его со всем жаром души. Отдавали ему все до конца — ум, силы, вдохновение, талант. Потому что не могли поступить иначе: решалось, быть или не быть самому святому для каждого — Родине.
С утра тянул от воды упругий ветер-свежак. А сейчас тихо — ни одна веточка на деревьях не шелохнется.
Настроение у ребят препаршивое: охраняли штурмовиков вроде бы неплохо. Но все же «мессерам» удалось пробиться к армаде. Три наших машины, пылая, рухнули на землю.
На войне без потерь не бывает. Но к ним все равно нельзя привыкнуть. Боль и горечь всякий раз так резки, как будто такое случается впервые…
Золотистая луна торчит в небе. От капонира под баян тихо доносится песня. Судя по голосам — это ребята капитана Гриба. Мотив — щемящий душу, знакомый с детства — «Раскинулось море широко»… А слова другие. Те, что родились еще в осажденном Севастополе:
Несколько молодых сильных голосов подхватывают мелодию, и она крепнет, набирается силы:
Что и говорить — «самодельные» слова. Но что делать! На фронте нередко в творчестве приходится обходиться «собственными словами». И не беда, что «непрофессионально». Зато все, что сказано в песне, — сказано от души!
Сколько мы не пытались узнать, кто сложил эти слова, ничего путного добиться не удалось. Безымянен автор. Но, наверное, это и здорово — если полюбилась песня, пошла по всему Черноморью. Значит, отвечает она на то, что творится в наших душах.
А подтекст к ней каждый вкладывает свой. Вот и сегодня — поют ребята, а наверняка думают о тех, кто навсегда остался лежать там, на Крымской земле в искореженных и обожженных «илах». И еще о том, что они отомстят за них.
Имя на фюзеляже
Их было немного — всего двенадцать человек, хмуро сидевших у капонира.
Молчание затянулось, потому что никто не знал, каким должно быть первое слово. Но вот поднялся замполит капитан Зубков и, решительно махнув рукой, тихо бросил: