– Если на повышение, товарищ генерал, не смею возражать.
– На эскадрилью, – пояснил Остряков. – И еще к вам просьба: не найдется ли у вас летчика спокойного, невозмутимого, не шарахающегося от зениток?
– Так всю эскадрилью можно раздать, – неудачно пошутил я и мысленно обругал себя, не забывайся, мол, с кем говоришь.
– Вас не обижу, – мягко сказал Остряков и остановился. – А этот нужен в фоторазведку, на и-шестнадцатые. Посмотрите, пожалуйста.
В фоторазведку согласился пойти Алексей Колесников. Близких друзей у него в 5-й эскадрилье не осталось, а там был Ваня Урядников, с которым Алексея связывала крепкая дружба.
На другой день генерал прислал в 5-ю эскадрилью трех, знакомых по Тагайлы пилотов, – лейтенанта Богданова, старшину Ватолкина и сержанта Шелякина. Все трое участвовали в отражении первого натиска немцев на Севастополь.
За учебу взялись все. Алексеев заметил, что балагур Шилкин серьезный и недурно подкованный летчик. У него даже тетрадь была, в которую он записывал, а потом анализировал наиболее характерные бои, проведенные им самим и его товарищами. Алексеев сказал об этом мне. Но у меня рассудительность Шилкина, его привычка анализировать, всесторонне обдумывать каждый элемент боя и лишь иногда принимать обстоятельные решения создали впечатление медлительности, вялости летчика.
– Знаешь, Костя, я за него боюсь, – сказал я своему заместителю. – Это же медведь. Там, где исход боя может решить соображение в доли секунды, он начнет анализировать. Его и на один вылет не хватит. – До этого воевал как-то, – заметил Алексеев.
– Я видел его в Тагайлы. Ему бы после «мигов» на штурмовике летать, а не на «яке». «Як» – машина легкая, вёрткая, будто специально создана для сочетания быстроты мышления и действия. И вдруг…
– А видал, как он пляшет? Впечатление такое, словно он невесомый. Движения быстрые, четкие. – Сам удивляюсь. Ну, ничего. Посмотрим его в деле. В первый же вылет пойдет моим ведомым. И вот нашей шестерке дали вылет по тревоге на отражение налета немецких бомбардировщиков на Севастополь.
Из первого совместного вылета Шилкин и я пришли домой с победой – сбили по одному «юнкерсу». Неторопливый, рассудительный Шилкин не просто удержался в хвосте машины. Он, прикрывая командира, успевал следить за воздухом, мгновенно реагировал на все фигуры ведущего и с одного захода сбил попутно бомбардировщик противника.
Так мог драться только летчик высшего класса. В этом бою я убедился и в напористости капитана Рыбалки, и в слаженности действия всей шестерки в целом.
Алексеев и Бабаев, прилетевшие к нам незадолго до этого боя, вернулись с задания тоже довольные друг другом.
Они сбили вдвоем три «юнкерса»… А на другой день 5-я эскадрилья похоронила своего парторга и командира звена, замечательного человека, старшего лейтенанта Семена Михайловича Минина. Шел мокрый снег, море притихло. Батько Ныч произнес прощальную речь, многие плакали. Грохнули три ружейных залпа, но никто не уходил, пока над могилой не вырос рыжий с белыми камушками холмик. Мы знали, что мы на войне, но каждая такая потеря острой болью сжимала сердце.
Штурм
Пронизывающий до костей ветер словно задался целью выдуть за день все тепло из землянок и блиндажей, сердито выл в трубах печурок, перекатывал через мыс рев разъяренного моря и гнал, гнал без конца низкие, тяжелые облака. К вечеру он неожиданно выдохся, а на утро густой туман замаскировал землю. Море стало совсем беззвучным, словно и не было его рядом. На маяке время от времени глухо стонала сирена.
А потом пришла зима. Подморозило, припорошило землю первым снежком. Правда, снег на Херсонесском маяке съедало близкое дыхание моря, но летчики могли видеть его за бухтой Казачьей, и когда поднимались в воздух.
Плохая погода и некоторое превосходство в воздухе (перегруппировка войск Манштейна накануне второго штурма) дали нам возможность подготовиться к тяжелым боям. Мы много учили летчиков на земле, отрабатывали пары и их взаимодействие, сколотили постоянные группы по 4–6 самолетов. Ребята успели слетаться, узнать друг друга, изучить район, привыкнуть к морю.
Пятая эскадрилья весь день просидела на аэродроме в ожидании вылета, но удалось подняться только четверым на сопровождение штурмовиков. И то, как говорили потом летчики, зря проболтались – в воздухе не было ни одного немецкого самолета. А когда наши возвращаясь, показались над аэродромом, все ахнули: выпускали четыре «яка», а с задания пришло пять.
– Не твой ли дал приплод, – шутили над техником Федяниным, хозяином самолета Алексеева.
Пятым оказался прилетевший из Анапы лейтенант Гриб. В Анапе он остался один от прежнего состава 9-го полка и упросил генерала Ермаченкова отпустить его на защиту Севастополя…
Ранним утром семнадцатого декабря механики залили в систему охлаждения теплую воду, опробовали на всех режимах моторы и укутали их стегаными на вате чехлами. На аэродроме воцарилась гулкая тишина,
Ждали, как и вчера, приказа на вылет.
Мажерыкин остался на КП у телефона, а Ныч и я вышли на воздух.
– Подышим свеженьким, – сказал Батько, посасывая погасшую трубку.
Он снял крышку самодельной зажигалки, загородил ладонью фитиль и чиркнул по колесику. В этот миг загрохотало на переднем крае – по всей подкове от Бельбекской долины до Балаклавы. Я механически глянул на ручные часы, было ровно восемь.
– Подышали!
Грохот усиливался. В дело вступила наша артиллерия горизонт заволакивало дымом. Нам не стоялось на месте Смотрели на север, а спиной чувствовали: вот-вот откроется дверь и Мажерыкин крикнет: «По самолетам», мысленно мы были уже в воздухе.
И вот открылась дверь домика КП. Это я скорее ощутил, чем услышал. Наружу вывалился Кудымов. Крикнув мне и Нычу «пока!», майор побежал к капонирам.
Взлетали «яки», «миги», «ишаки», «илы», «пешки». По горизонту вороньими стаями тянулись «юнкерсы» и «хейнкели». Вокруг них – белые хлопья разрывов зенитных снарядов. Недалеко от маяка прогуливались «мессеры». Аэродром прикрывала четверка «мигов». В гуле моторов тонули все другие звуки. Казалось, вся авиация поднята, а о нашей эскадрилье забыли.