Домик у дороги при въезде на мыс Херсонесский наполнился веселым многоголосьем. Летники пели под гитару, плясали под баян, а Бабаев отсыпался.
Тут, как на грех, приехал из газеты корреспондент, нашел Бабаева, попросил:
– Расскажите, товарищ капитан, как вы сегодня «хейнкеля» сбили.
Бабаев, не отрывая от подушки головы и не открывая глаз, ответил:
– Сбил дядя Егор.
Корреспондент повторил свой вопрос несколько раз, но ответ был тот же:
– Сбил дядя Егор.
Когда корреспондент отстал от него и отошел от койки, Бабаев приоткрыл один глаз и рассмеялся. Борис страшно не любил фотографироваться, а особенно, чтобы о нем писали в газетах. Его пугали громкие слова.
– Что делать? – жаловался корреспондент комиссару эскадрильи. – Мне без этого материала нельзя в редакцию возвращаться. В номер. Вы понимаете, в номер.
Батько Ныч завел его в свою конуру, усадил на табурет и вкратце рассказал, как все было. А потом порылся в тумбочке, нашел любительский фотоснимок: Бабаев у своего самолета, и отдал его корреспонденту.
А наутро Бабаев увидел себя в газете. Сверху крупными буквами в три строчки – заголовок: «Слава отважному летчику капитану орденоносцу Бабаеву, сбившему вражеский торпедоносец!»
Заметка у снимка была небольшая и без подписи. А в конце – те слова, которых больше всего боялся Бабаев: «Слава герою-летчику!
Слава отважному соколу капитану орденоносцу Бабаеву, уничтожившему семь фашистских самолетов.
Летчики-черноморцы! Деритесь с врагом так же отважно и бесстрашно, как капитан Бабаев!».
Борис ходил с газетой по землянке и каждого спрашивал, заглядывая в глаза:
– Кто рассказал?
– Ты, – бросил Ныч. – А разве не помнишь?..
Утром 2 июня новый страшный огонь обрушился на наши позиции. Стало ясно: гитлеровцы начали третий штурм Севастополя.
То, что последовало далее, ошарашило даже видавших виды гитлеровцев. Потрясенный фон Манштейн записал в дневнике: «То, что далее последовало, было последним боем армии, который не мог изменить ее судьбы. Даже для сохранения чести оружия этот бой был бы излишен, ибо русский солдат поистине сражался достаточно храбро!..».
Но эти непонятные русские дрались. И как! «Плотной массой, – это рассказ того Манштейна, – ведя отдельных солдат под руки, чтобы никто не мог отстать, бросались они на наши линии».
Открылась последняя страница Севастопольской эпопеи
Истребители с Куликова поля не успели рассеять одну группу немецких бомбардировщиков, как прорывалась к Севастополю другая. Третья, седьмая-сотни «мессершмиттов» и «юнкерсов» шли на город.
Перед вылетом нашей эскадрильи пришла на стоянку военфельдшер Вера Такжейко.
Как только истребители легли на курс, Вера, не обращая внимания на артиллерийский обстрел аэродрома, забралась с механиками на капонир и оттуда наблюдала за воздушным боем. И, как всегда бывает, где соберется больше трех человек, все смотрят молча, а один комментирует свои наблюдения вслух, будто другие видят не то же самое. Нашелся свой комментатор и на капонире. Смотрите, смотрите. Наши с «мессерами» схватились. Четверка оторвалась. Догоняет «юнкерсов». «Чайки» выходят из игры.
– Да ладно тебе, – попытался остановить комментатора Бугаев.
Вера улыбнулась, должно быть, вспомнила в связи с этим что-нибудь свое и незаметно слезла с капонира, а голос комментатора доносил до нее свежую информацию:
– Двое сзади атакуют «юнкерса». Один сверху, другой снизу. «Юнкерс» задымил, падает… Последние слова догнали Веру на земле. Она выскочила из-за капонира, чтобы взглянуть на падающего «юнкерса» и замерла: вслед за горящим немецким бомбардировщиком падал истребитель. Me-109 или Як-1?
А истребитель перестал падать. Он быстро снижался над морем. Тянул к Херсонесскому аэродрому.
– Не дотянет.
Вера бросилась навстречу теряющему высоту самолету. Бежала так, как ни на одном кроссе еще не бегала и не слышала позади себя топота кирзовых сапог и подкованных яловых ботинок – её догоняли товарищи. У берега перепрыгнула через валуны – море стало на ее пути. А самолет был уже совсем близко. Он шел у самой воды. Вот-вот заденет консолью гребень волны и разлетится на куски.
Когда механики добежали до валунов, на камнях валялась сумка с красным крестом и флотская девичья форма, а маленький доктор быстрыми саженками плыла к искусно приводненному «ЯКУ», по фюзеляжу которого бежал к хвосту капитан Калинин. Он прыгнул в воду, отплыл, чтобы не засосало его в воронку тонущего самолета и больше не двигался, словно ждал, пока подберут его, как на земле, санитары.
На берегу Вера перевязала ему раны, оделась. Калинин пришел в сознание. – Как же я доплыл! – удивился Иван Куприянович.
– Так и доплыли, – засмеялась Вера. – Только не пытайтесь вставать. Вы потеряли много крови…
Сколько раз за войну маленькому храброму медику приходилось говорить эй слова раненым, сколько жизней она спасла, сколько ран перевязала! Ведь Вера Такжейко познала все ужасы отступлений и радости побед, прослужив в армии вплоть до 1946 года. Она оставалась с ранеными в огненном Севастополе даже тогда, когда с Херсонесского маяка взлетел последний советский самолет. Вот что она позднее написала мне об этих днях:
«30 июня 1942 г. улетела вся последняя авиация с Херсонесского маяка. В Севастополь вошли немцы. Все советские части отступили к нашему маяку. Бомбили нас страшно с 5 утра до 21 часа. Бомбы сыпались разных калибров. Вверх жутко было поднять глаза – сплошные самолеты. Кроме того, фашист бил еще из тяжелой мортиры, которая стояла в Бахчисарае. Это был кромешный ад. Я никогда позже за всю войну не видела так много убитых и раненых. Их некуда было девать. Перевязочного материала не было, рвали простыни и перевязывали
Трудно описать весь ужас, пережитый в последние дни обороны Севастополя. Очень больно было смотреть на раненых, которые просили пить, есть, а у нас ничего не было. Колодцы и склады с продовольствием разбомбили. Армия без питания, воды, но самое главное, не было патронов, нечем было стрелять.