А о своей рукописи заговорил значительно позже: «Я пишу книгу для молодых… больше опираюсь на свой опыт, свою лабораторию: сам отвечаю за себя… Я пишу книгу, но боюсь стать ментором. Ведь писать басню — дело такое, что никакие рецепты тут не подойдут. Если в душе нет «рецепта», ничего не получится. «Настоящей книги» я не сумею дать, если вы, наши баснописцы, мне не поможете, если коллективно не найдем, что сказать не только молодым, а и всем, кто интересуется басней».
Никита Павлович был до крайности строг и суров к своему творчеству. Его басни — высшее, что дали современные украинские баснописцы. А он не удовлетворен, ищет, мучается. И в этом его подвижничество, величие души. Водном из писем пишет: «Античные греки несколько тысяч лет назад опередили нас и дали образец юмора… Вы правду сказали, что много мы грешим, выдавая старое за новое. Но… приходится повторять «зады». Много ли над нашими баснями, юморесками, «смешными» рассказами улыбаются? А почему? Потому что мы умничаем, стараемся рассмешить, показать, что мы мудрее читателя, ведем его куда-то… Напишем длинный роман… получим много гонорара и считаем: цель жизни оправдана!»
Никита Павлович вспоминал свой изначальный путь в литературу: «О моих баснях… Горе мне с ними! Родился в темной семье, неграмотной, а потому наследства культурного не имел. Жил на селе долгое время, и поэтому культурный уровень вырастал исподволь. Работал в газетах, журналах, а это — сквозняк для ума. Мастерство росло очень медленно, так как не было ни доброго учителя, ни приятеля, чтобы помог. И только когда годы склонились к «закату», начал разбираться, поднимать мастерство. И только работа последних лет принудила достигать шлифовки таланта. Работа над Эзопом, Федром, Бабрием, Леонардо, Красицким, труд над теорией принудил задуматься над качеством…Вы правду говорите, что басня может быть тогда по-настоящему художественным произведением, когда в ней не будет «ежесекундности», конъюнктуры, дешевой злободневности и другой халтуры. Тяжело работать! А еще когда нет товарища-советчика, помощника квалифицированного…»
Великий труженик, Никита Павлович Годованец работал без устали, самоотверженно, не щадя себя. Он писал мне: «…каждому хочется, чтобы от работы был какой-то толк и радость… Я понимаю слово «работать», когда ты работаешь и от труда есть радость и смысл, когда ты несешь что-то народу своему».
Многолетняя переписка с Годованцем велась в спорах и примирениях: и снова в спорах. Никита Павлович переделывал свой труд про басню и снова посылал мне. «Чего-то мое сердце не радуется от этого труда. А когда сердце не радуется — примета плохая».
Исправлял. И снова: «Милый дружок! Вот я, мне кажется, закончил свое «Слово про байку». Хочу послать ее на Ваш суд и… расправу… надеюсь на Вашу помощь. Не откладывайте в долгий ящичек».
Интересно, что Никита Павлович не соглашался с «общепризнанной» трактовкой «рабьего эзопова языка».
«Я не согласен с тем, что «сама природа басни родилась из желания скрыть между строк соль басни». Что-то тут не так. Я думаю, что басня родилась на фоне жизни человека среди животных и природы: народ находил общее в жизни человека и животного и стал рисовать жизнь человека на фоне животного мира и учить человека: «не будь свиньей», «не хитри, как лисица», «роется, как крот», «сильный, как лев», «страшный, как змея»… А там и больше. Басня родилась так давно, как стал мыслить человек, а мудрости набиралась по мере того, как умнел человек…. Чтобы была хорошая басня, автор и должен быть ОЧЕНЬ МУДРЫМ, ТАЛАНТЛИВЫМ, ВЫШЕ ТОГО, ДЛЯ КОГО ПИШЕТ».
О морали в басне Никита Павлович говорил определенно: «…под словом «мораль» будем разуметь КОНЦОВКУ — слово от автора… Басня без морали — это не басня, а черт знает что! Сюжет должен содержать в себе мораль. А уже в концовке автор выворачивает мораль басни так, как ему нужно. Но такая концовка не всегда нужна, ибо в сюжете иногда все сказано».
Никита Павлович страдал от одиночества, а иные баснописцы не хотели, видимо, спорить с ним и отмалчивались вместо того, чтобы вместе решать трудные вопросы творчества. Кое-кто и мне советовал не спорить с Годованцем, будто он очень обидчив. Я этого не замечал. Наоборот! Никита Павлович всегда благодарил за критику, сам просил «пропесочить» и других «пропесочивал».
И снова возвращался к рукописи «Про байку». Издать свой труд о басне Никита Павлович, к сожалению, так и не успел.
ПОДАРОК «САТИРИКОНЦА»
Прочитал в «Крокодиле» заметки об ушедших от нас «крокодильцах». Автор воспоминаний художник М. Вайсборд писал, что имя Михаила Яковлевича Пустынина, этого замечательного литератора, десятилетиями было на устах читателей. Его сатирические стихи, пародии, эпиграммы печатались еще в журнале «Сатирикон», в котором Пустынин прошел школу «самого Аверченко». Однако при жизни не вышло ни одной его книжки. Маститый сатирик сострил по этому поводу: «Старая гвардия умирает, но не издается».
Душевность, внимание, заботы о новых именах в юморе и сатире у Михаила Пустынина были исключительны. Стоило «проклюнуться» молодому автору, как Пустынин брал над ним негласное шефство.
С благодарностью вспоминаю, как я, только начав публиковаться в «Крокодиле», стал получать от Михаила Яковлевича письма с настойчивой просьбой присылать (ему лично!) новые басни.
А когда в «Библиотеке «Крокодила» вышла очередная книжка «Новые авторы «Крокодила», я вскоре получил бандероль. Мих. Пустынин сообщил, что в этот сборник вошел и я со своей басней «Бочка».
Но что самое трогательное и неожиданное. На обороте обложки Михаил Яковлевич собственноручно написал стих, посвященный мне:
В этом сборнике новых авторов «Крокодила» впервые были напечатаны басни и юморески Н. Мизина, И. Костюкова, Г. Ладонщикова. Ел. Цугулиевой и других. Они стали активными крокодильцами и популярными авторами.
Нечего и говорить, что значило для меня «благословение» знаменитого «сатириконца» и «крокодильца». В то время я работал на заводе в Грузии, в цехе металлоконструкций. Тяжелая работа на «гильотине-ножницах» изматывала руки, они были постоянно в ссадинах. Но, придя с работы, усталый, я до поздней ночи корпел над баснями и посылал их в «Крокодил» Михаилу Яковлевичу.
Не могу забыть чуткость и сострадательность Михаила Яковлевича, которые он проявил и ко мне — даже лично незнакомому, жившему далеко от Москвы, в Грузии, и работавшему на заводе простым станочником.
Узнав, что врачи поставили мне диагноз — туберкулез почки, Пустынин по своей инициативе предпринял меры. Он писал мне: «Был в двух министерствах здравоохранения (РСФСР и СССР). Вот результат моего «хождения по мукам»: Вам может быть предоставлено место в одной из урологических клиник или больниц. Здесь чрезвычайно трудно попасть в урологическую больницу даже москвичу, но мои хлопоты и крокодильская бумажка подействовали. Я сейчас звонил художнику Ганфу, которому вырезали почку 15 лет назад. Он себя прекрасно чувствует, плодотворно работает. В «Крокодиле» нет более веселого и более жизнерадостного человека. Он просил передать Вам, что с одной почкой в Москве живут тысячи людей; чтобы Вы не падали духом; а относительно себя сказал, что он надеется дожить, как Бернард Шоу, до 93-х лет. Ваше последнее письмо обрадовало меня своим оптимизмом, бодростью, юмором… Прямо хоть пиши басню под заглавием: «Бочка и Почка!»…»