А он идти не хочет. Упирается, плачет!
— Ну, вот еще… — обиделся Мишка. — Я вовсе не плакал. Это я так просто, чтобы он меня отпустил.
Виктор взъерошил и без того растрепанные Мишкины волосы и продолжал:
— Оказывается, он под столом в библиотеке спрятался. Это чтобы матросом остаться, понимаешь?
Я засмеялся, схватил Мишку на руки и крепко прижал к себе.
Он исподлобья глянул на меня светло-карими глазами и сказал:
— Смотри, папка, ты мне еще стрекозу сломаешь!
7
Есть у нас с Мишкой одно любимое местечко, куда мы приходим только вдвоем.
Там, где кончается парк и начинается море, где крутой обрывистый берег обступают старые-престарые липы с корявыми потрескавшимися стволами, нашли мы однажды небольшую зеленую скамью.
Пожалуй, сразу и не скажешь, почему так полюбилась нам эта скамья.
Может быть, потому, что ее трудно заметить среди пышных кустов желтой акации, сирени и жасмина. А скорее всего потому, что стоит она у самого синего моря и отсюда открывается безбрежный простор.
Море совсем близко. Оно лежит внизу, под обрывом, и приветствует нас шумом прибоя.
Синими волнами подкатывается оно к нам поближе, с грохотом разбивает их о скалистый берег и обдает нас брызгами соленой воды.
Как-то раз под вечер, подошел ко мне Мишка и сказал:
— Пойдем, папка, посидим у самого синего моря?
— Ну что ж, пойдем, — согласился я.
Когда проходили мимо школы, Мишка остановился у витых железных ворот и вот уже в который раз удивленно спросил:
— А правда, папка, что вы с мамой учились в этой самой школе?
— Ну, конечно, правда.
Мишка долго стоял возле школы, заглядывал в сад, и я, ожидая, пока он насмотрится, присел на теплые серые камни школьной ограды.
Он тут же вскарабкался ко мне на колени, обнял за шею, заглянул в глаза и попросил:
— Расскажи что-нибудь про маму…
Я прижал его к себе:
— А ты что, соскучился?
— Ой, папка, соскучился…
— А что ж рассказывать… Она ведь все равно забыла нас и ничего не пишет, — сказал я.
— Напишет, папка! Обязательно напишет, — горячо заступился за Лену Мишка и, подумав немного, добавил: — А ты все равно расскажи, пусть даже и не напишет…
Я посмотрел на Мишку и улыбнулся: такие же как у Лены, карие глаза, смешной курносый нос, такие же русые растрепанные волосы. И как я люблю их обоих!
— Смотри, папка, — встрепенулся вдруг Мишка, — вон та тетенька идет, что на почте работает.
Девушка тоже заметила нас и приветливо махнула рукой.
— A-а… люди, ждущие письма от Лены, здравствуйте! Бегите на почту. Там кое-что есть для вас.
— Да неужели правда? — обрадовались мы и побежали на почту.
— Ну вот! Я же говорил, что мама нас помнит! — ликовал Мишка.
На почте были два письма и посылка. Письма от Лены и посылка — тоже.
Дома Мишка терпеливо ждал, пока я распечатывал и читал письма.
Одно было написано для меня, другое — для Мишки. Он долго разглядывал крупные печатные буквы и все просил, чтобы я читал ему снова и снова.
А писала Лена о том, что вернулась уже с экспедицией в Москву, но приехать к нам все равно не сможет, потому что работы у нее хватит на целый месяц.
В конце Мишкиного письма Лена приписала:
«Дорогие мои мальчишки, если бы вы приехали домой — это было бы чудесно! Я страшно соскучилась о вас».
Перечитали мы несколько раз эти строчки и решили «Надо ехать».
Отпуск мой кончается через неделю — и Лену мы здесь уже не дождемся.
А раз так, то завтра покупаем билеты, а послезавтра — прощай море!
Мишка спрятал свое письмо в жестяную коробку, где хранились его сокровища.
Оба конверта Мишка сначала надул, а потом звонко хлопнул ими. Раздались два громких выстрела — бах, бах!
После этого мы стали распечатывать посылку.
В ней были конфеты, печенье, пастила. А на самом дне — небольшой сверток с надписью: «Для Мишутки».
Развернули — а там новые желтые скрипучие сандалии.
— Вот это да! — обрадовался Мишка. — У меня теперь их двое будет!
Я засмеялся:
— Помнит и любит нас, оказывается, Лена. Писал я ей, что ты износил сандалии, а она тут же позаботилась — прислала.
Надел Мишка самые новые сандалии и говорит:
— А все-таки давай, папка, сходим к морю. А то мы шли, шли — да так и не дошли.
На юге темнеет неожиданно и быстро.
Мы еще только подходили к нашей любимой скамье, а уже на землю опустились сумерки.
И сразу все изменилось вокруг.
Кусты жасмина казались теперь гуще, а старые липы словно поднялись еще выше и еще теснее столпились у скамьи.