У нас на острове свой шалаш из веток и сена. В нем всегда прохладно. В часы отдыха, когда мы со стариком спим, Тоня бродит по острову, собирает растения.
Иногда мы ходим вместе. Видели умербековских лошадей. Они одичали. Сытые…
Тоня любит экзаменовать меня.
— Скажи, агроном, что это? — спрашивает лукаво, показывая синий цветок.
— Василек луговой.
— Характеризуй!
— Многолетнее растение из семейства сложноцветных, высотой до тридцати сантиметров, — произношу я скороговоркой.
— Стоп! Знаешь. А это?
— Кажется, кульбаба осенняя. Так ведь?
— Ошибся. Это козлобородник луговой. Он несколько похож своей золотистой корзинкой на кульбабу. Оба из семейства сложноцветных, но разница большая. У этого стебель голый, у того — чешуйчатый. Козлобородник цветет все лето. Его корзинка раскрывается каждый день в девять-десять часов утра.
— Что это?
Я вижу цветок иван-да-марья и цепенею.
«Иван! Иван! Ты забыл обо мне?» — слышу голос Степной красавицы. Я опускаю глаза, думаю о Марине. «Что она делает сейчас? Почему не приходит? Неужто поссорились на всю жизнь?» — «Иван! Иван! Ты любишь другую? Тебя околдовали…»
Мне становится невыносимо грустно. Я хмурюсь.
«Ты молчишь, Иван? Смотри, потеряешь меня. Потом ничего не вернешь, будет поздно».
— Ну, что же ты молчишь? — громко спрашивает Тоня.
Я поднимаю голову, поворачиваюсь и направляюсь к шалашу.
После обеда работаем молча. Куда ни гляну, передо мной стоят голубые, как васильки, глаза Марины. Все цветы превратились в ее глаза. Она смотрит доверчиво и нежно. И милые ямочки на щеках.
— В-ж-ж-ж-и, в-ж-ж-ж-и, — кошу траву.
Передо мной падают васильки — нежно-невинные, как девичьи очи.
Я поднимаю голову: на меня уставились полные тоски и любви черные глаза Тони.
— Что с тобой происходит? Ты думаешь о ней?
Я со злостью кошу траву.
Тонин смех сладко обжигает сердце.
Возвратившись с острова на пасеку, я ищу след, какой-нибудь признак того, что здесь в мое отсутствие была Марина. Но ничего не нахожу. Ко мне лезет Адам, преданно лижет руки, просится на волю. Псу надоедает целый день прятаться от зноя под корягу. Я развязываю ременный ошейник, и Адам в знак благодарности делает передо мной стремительный пробег то в одну, то в другую сторону.
— Адам, дружище!
Он садится и вопросительно смотрит: что я задумал?
— Иди сюда, — приказываю строго.
Пес ползет на животе, виляя хвостом и прижав острые уши. Он боится, что я снова посажу его на цепь. А ему так хочется свободы!
— Скажи, Адам, она приходила сюда? Ты видел ее? Ну что же ты молчишь?
В его собачьих глазах глубочайшая преданность и сочувствие. Он прячет морду в моих ногах.
— Значит, не видел? Понятно.
Он лает жалобно, с завыванием, так, что за сердце берет.
— Ладно, перестань. Это хорошо, что она не приходила. Ей, в сущности, нечего здесь делать, — выкрикиваю свою боль.
На душе тягостно, такое неприятное чувство, как будто я провинился перед кем-то и нет мне прощения.
И все же я должен ехать к Марине. Я должен знать: ждет ли она меня?
Из-за леса показалась лошадь, запряженная в ходок. В коробе сидел Хайдар. В последнее время он стал часто заезжать ко мне: то привезет кусок очень вкусной копченой конины, то банку кумыса. Я подбежал, протянул руку, поздоровался.
— Идем чай пить. Ты откуда?
Обычно при встрече со мной он выражает свою радость не только словами, но и жестами, улыбкой, а тут и лицо, и глаза печальны.
— Из города еду я, — сказал и отвернулся. — Слушай, я привез тебе одну плохую весть.
— Что? Какую? Ну, говори же!
— Отец Марины… совсем умирает. Совсем!
— Ты был у них?
Он утвердительно кивнул головой.
15
У желтого обрывистого берега Белоярки стоит сосновый покосившийся домик, обнесенный редким штакетником. В палисаднике два тополя к беседка. Летом она обрастает хмелем. Андрей Иванович, отец Марины, весь огород превратил в сад. В конце сада на берегу Белоярки доживают свой век сгорбившиеся ивы. Они и днем и в тихие лунные ночи задумчиво смотрят в реку. Эти ивы и берег были излюбленным местом наших детских игр.