— Здесь можно отдыхать каждое лето, как на курорте. Черт возьми, что ты хочешь этим сказать?
— Ты почему сердишься, Иван? Что с тобой? Слушай, он большой человек, начальник, а шофера на руках нес.
— Что ж тут особенного? — спросил я. — И ты бы так поступил. Разве нет?
— Конечно. О нем теперь будут далеко знать. Он славный человек.
Мы идем. Хайдар говорит-говорит, а я думаю о своем. Вспоминаю о том, как под хмельком сел за руль и перевернул машину со студентами. Чуть не погубил их. Спасла случайность. Я не был героем. Мало того, меня судили. За легкомыслие, конечно. Может, и сейчас я недостаточно серьезен? Что позволил себе с Тоней?
Да, Сергей Дмитриевич в моих глазах поднялся необыкновенно. Настоящий человек. А я кто? Тоска от сознания собственного ничтожества сдавила мне сердце. И откуда-то из глубины души вырастало искреннее беспокойство за Сергея.
18
У Кузьмы Власовича открылась старая фронтовая рана и его положили в больницу. Будут оперировать. Каждый день я проверяю десять-пятнадцать ульев, и, хотя медосбор в самом разгаре, отбираю тяжелые медовые рамки, уношу в хранилище, а из других выкачиваю душистый янтарно-прозрачный мед. Каждый день наполняю три-четыре фляги. За ними приезжают из совхоза. Наработавшись вволю, я ухожу куда-нибудь в лес, отдыхаю и размышляю. А размышлять есть о чем…
Может быть, кто-то прочтет эти слова, особенно тот, кому не доводилось работать на пасеке, кто просто не представляет себе, чем занимается пчеловод. Прочтет и скажет: не жизнь у него, а малина, похаживает среди ульев, посматривает, как летают пчелы и все тут. Нет, не так! Нашу работу нельзя сравнить ни с какой другой: пчеловод должен разумно управлять миллионами неразумных, удивительных существ, живущих по своим особым законам. Надо знать эти законы и умело их использовать в интересах человека и самой природы. Не удивительно, что у многих пасечников ничего не получается.
Пчеловод трудится от восхода и до заката солнца и особенно рано утром и под вечер, когда спадает жара; днем, в самый лет пчел, не надо мешать им. Он знает, где и что сделать, когда отдохнуть. Свои записи я веду совсем не для того, чтобы изо дня в день дотошно и кропотливо описывать, что делаю. Все это есть в моем пасечном журнале. Но там нет рассказов о людях, с которыми я встречаюсь, о моих мыслях и чувствах. А я, как и всякий человек, работая — живу, живя — думаю, думая — страдаю или радуюсь. Пожалуй, больше радуюсь.
…Я вышел из березняка с корзиной, наполненной белыми грибами, когда к пасеке на москвиче подкатил Тюха и зашагал навстречу мне — спокойно-медлительный, порозовевший: пухлые щеки и губы лоснятся улыбкой. Он в шляпе, в сером костюме, в белой сорочке и «при галстуке»; на пальце левой руки — аляповато-крикливый перстень кустарного изготовления. Он, мягко покачиваясь с ноги на ногу, подошел ко мне и заискивающе поздоровался:
— Наше вам двадцать одно с кисточкой, — изо всех сил сдавил мне ладонь (знак особого расположения) и похлопал по плечу. Я обрадовался ему: наконец-то появился человек, с ним можно поговорить.
— Что несешь? Грибы? Клади сюда, тещу угощу, — распорядился Тюха и открыл багажник, похожий на плоскую пасть бегемота. Я сунул корзину туда.
— Ты что, женился?
— В некотором роде. Разве не узнаешь москвич Дмитрия Ивановича? У нас теперь крепкая связка: его дочь стала моей супругой. Временно обитаем у него, но будем общими усилиями пробивать квартиру. Или свой особняк заведем.
Я поздравил его с законным браком.
— Посидим где-нибудь в тени, поговорим. Надоела эта азиатская жара.
Мы залезли в шалаш, где было сравнительно прохладно. Растянувшись на свежем сене, Тюха облегченно вздохнул. Я посмотрел вдаль через треугольный входной просвет: над железнодорожной насыпью висела в безветрии золотая пыль. Еще день-два постоит такой зной, цветки перестанут выделять нектар, и взяток прекратится.
Из большого, как кузнечный мех, черного портфеля Тюха достал бутылку водки, колбасу, шпроты, лук и свежий огурец, сел со мной рядом и снова бесцеремонно хлопнул по плечу.
— Иван… Петрович, хоть мы и не друзья, но я рад видеть тебя. Честное слово. Пропустим по маленькой?
Он возбужден. Кокетливо гримасничая, ласкает меня взглядом, заискивает.
— В честь чего хочешь выпить? Что, собственно стряслось? — спрашиваю.
— Всегда можно найти причину выпить с хорошим человеком. А мы — без причины, просто так, за славную погоду и чтоб беседа шла ровнее.
— Нет желания. Жара.
— Ну, ладно, не куражься. Выдержим до дна, — он опорожнил граненый стакан, смачно облизал вывернутые губы, закусил луковым пером и еще больше порозовел. Присаливая огурец, сочувственно спросил: