Секретарь нахмурился:
— Ты, Петр Яковлевич, всегда действуешь поспешно и потому часто опрометчиво. Надумал, загорелся и трах-бах… Выясняется, что тебе вовсе не нужна молочная порода коров. А ты уже куплю-продажу затеял. Несерьезно.
— У вас намечается расширять посевы донника, — опять вмешался Василий Федорович. — А кто будет опылять его? Без пчел плохо. Ты же агроном…
— Ладно, ладно. Убедили, — замахал руками Рогачев.
— Нет, мне твои замашки и отмашки не нравятся. Несерьезно это. — Секретарь побарабанил пальцами по столу, раздумывая о чем-то.
— А что тебе, Петр Яковлевич, мешало прийти сюда и посоветоваться с Василием Федоровичем? Опытнее его у нас в районе никого нет. Я вот не стесняюсь, захожу частенько. А тебя гордыня заедает, не в обиду будет сказано. Кстати замечу: с людьми ты по-прежнему жестковат. Жалуются. Подумай об этом. Скажи: почему ты всегда на дыбы встаешь?
— Не могу, Григорий Ильич, побороть себя, переломить. Натура такая, — сказал Рогачев, покосившись на меня.
— Не можешь перестроиться? — переспросил секретарь. — Худо! Тогда не получится из тебя руководителя… Василий Федорович! Я присмотрелся к товарищу Веселову: деловой, трудолюбивый, порядочный и принципиальный человек. Ты посмотри, как он стоит за государственное добро: и тогда, с донником, и сейчас. Ведь иной бы махнул рукой. Может быть, его поставить директором совхоза? Уверен: не промахнемся. Толк будет.
Рогачев побледнел. Да и я растерялся, очень уж это было неожиданно…
— Я не сомневаюсь, Григорий Ильич, — сказал начальник управления. — Но повременим. Пусть Рогачев подумает обо всем.
— Добро! Дадим ему испытательный срок. А вы, Иван Петрович, поезжайте, работайте спокойно, — сказал мне секретарь.
Отстоял я пасеку! Выскочил на улицу сияющий…
— Ну что, Иван? Что ты там долго был? — спросила Айжан. — Люди ждут.
— Отправляй их домой. И сама иди домой, не надо со мной ехать. Отвоевал я пасеку. Никакой продажи. Работать буду.
— Вот хорошо! Не врешь? Дай поцелую. — Кинулась ко мне Айжан.
— Ну-ну! А то Хайдар узнает. Или Марина…
Она лукаво погрозила мне пальчиком.
20
Наконец-то я собрался навестить Кузьму Власовича. Запряг лошадь и поехал в город. Железнодорожный переезд был закрыт. У шлагбаума, в ожидании, когда пройдет товарняк, скопились грузовые и легковые машины, мотоциклы, конные упряжки. Рядом оказалась машина Сергея Дмитриевича Шабурова. Я подошел к ней. Инженер высунул из кабины голову.
— А-а… Веселов! Здорово, здорово, — он крепко пожал мне руку. — Что не заглядываешь к нам? — поправил роговые очки и сладко зевнул. Видно, не спал ночь.
— Некогда, Сережа. Откуда едешь?
Он не ответил, а задал новый вопрос.
— Работы много, говоришь?
— Да, хватает дел. Мед качаю. Скоро взяток кончится.
Он улыбнулся иронически, замотал головой:
— Ну и шутник ты. Какая может быть на пасеке работа? Ульи стоят на месте. Пчел ты не пасешь, сами летают на цветы и возвращаются домой. Там только спать и глупеть.
— Я это уже слышал от тебя.
— Я не знаю хорошо, чем вы там занимаетесь, но Тоня говорит, что лично ты умираешь от скуки. Я бы давно оттуда сбежал.
— Так говорила Тоня? — вспыхнул я.
— Да. Жалко, говорит, парня. Он, чего доброго, запьет. А тебе это вредно. Ты интеллигент.
Не пойму его, шутит или серьезно говорит.
— Это ее слова?
— Безусловно. Не стану же я выдумывать небылицу. Не в моем характере.
— Врешь. Ты просто мстишь мне.
— За что, дорогой мой? Ох-хо-хо, — неестественно засмеялся он и скучно посмотрел на меня. — Ну чудила. За что? Скажи?
— Ты ревнуешь Тоню ко мне и не знаешь, как унизить меня.
Он нахмурился, закурил, затянулся до кашля.
— В соперники хочешь записаться? Фигура неподходящая. Ну, можно ли нас сравнивать? Подумай. Это же смешно. Да, забыл сказать тебе, друг мой, мы уезжаем отсюда. Навсегда. Гуд бай!
— Уезжаете? — вырвалось у меня так, будто я обрадовался или испугался.
— В областной центр. Повышение получил. Через месяц-полтора снимусь с якоря. А потом и Тоня переберется. Будешь в областном центре, заезжай. И не сердись… Я люблю тебя.
Шлагбаум открыли, машины двинулись.
…В больницу меня не пустили. Кузьма Власович подошел к большому окну, распахнул створку. Старик осунулся, похудел. Борода, кажется, стала еще более курчавой. Поздоровались.
«Как болезнь перевернула его», — подумал я и мне стало жаль старика.
— Ну, как ты там? — спросил он тихо, прижимая ладони к животу.