— Что будет? Тебе не страшно: мужа нет — некого брать на войну.
— Мужа нет, так война пройдет мимо меня? Она каждого коснется и обожжет. От нее не спрячешься, милая.
Рядом стояла Давыдиха. У нее четыре сына служили в армии, да трое, не считая мужа, жили дома. Их на второй день мобилизовали. Забегая вперед, скажу, что все они прошли войну и вернулись домой. А тогда она дрожала за детей, плакала.
Около церковной ограды остановились грузовики, на них приехали чумазые трактористы и шоферы, слесари и токари, доярки, свинарки. Из ближнего переулка появились трое: впереди мой сосед Кирюша — худенький, сутулый. Его мышиные глазки так и бегают, шарят в толпе, кого-то выискивают. За ним плывет его жена, толстомясая, краснощекая Праскута — Зоина мать, а следом плетется ее квартирант — колхозный пастух Карп. Все знают, что он ее сударчик. Когда-то отца его раскулачили, сослали, а Карп остался в деревне и уже много лет пасет скот. Карпа-то люди недолюбливали, он был одинокий и жил у Кирюхи не первый год. Хозяин много раз заставал квартиранта со своей женой, всякий раз грозился прикончить «сомустителя», но дальше угроз дело не шло. Праскута гневным окриком успокаивала его:
«Смотри, как бы я тебя самого не прикончила. Живо вылетишь отсюда. Подумаешь: полежал мужик рядом… Я что, от этого похудела? Надо же ему где-то отдохнуть. У него нет своих диванов. Все отобрали. Поставь себя на его место».
«Правду говоришь», — соглашался Кирюша.
«Ну, вот так бы сразу, и проваливай, не мешай людям».
Кирюша шел к соседям и рассказывал, что делается в его доме, плакал.
Появился Кирюшин брат — Тихон. Посмотришь на него и, если не знаешь, то ни за что не подумаешь, что в нем течет та же кровь. Это длинный и широкоплечий мужчина, пожалуй, самый сильный в нашем поселке, смирный и безобидный, как ягненок. Ни на кого за всю жизнь не повышал голоса. С любым разговаривал спокойно и уважительно. Спорить не любил. Его прозвали Тихоней. Трактористом работал. Два сына и зять на границе служили, командирами были. Тихоня гордился ими.
И еще я обратила внимание на одного человека — это на Ивана Ивановича Скидушка, нашего деревенского учителя. Пожалуй, он не уступал ни в росте, ни в силе Тихоне, даже чем-то был на него похож, но только Тихоня всегда был приветлив и мягок, а учитель замкнут и суров. Все считали его очень умным, строгим и серьезным человеком. Он охотно помогал людям советом и деньгами, но к нему обращались за помощью неохотно, в редких случаях, когда уже деваться некуда… У Ивана Ивановича сегодня как-то странно блестели глаза. Его лицо выражало не то гнев, не то боль, и я не поняла, что у этого человека в душе все кипит, он готов сделать что-то необыкновенное. Он шел к высокому правленческому крыльцу, шел, вытянув руки вперед, отодвигая в стороны людей, прокладывая путь к крыльцу-трибуне, где стоял с картузом в руках наш партийный секретарь начальник почты Трошин. Трошин поднял руку — и все затихли. Он сказал, что в район срочно вызвали председателя сельского Совета и председателя колхоза, а ему позвонили из райкома и поручили провести митинг, сообщить людям, что началась война, что на нашу Родину напали орды фашистов, что советский народ во всеоружии встретит врага и разобьет его наголову. Он крикнул: «Ура!» — и все повторили: «У-р-а-а-а!» Надо беречь общественное добро, говорил он, не паниковать и работать не покладая рук, ковать победу трудом. Он все сказал правильно, и он верил в то время так же, как и мы, его односельчане, что война продлится недолго. Никто не думал, что скоро немец будет топтать нашу землю. Люди один за другим поднимались на правленческое крыльцо и горячо клялись, что, не щадя жизни, будут биться до победного конца. Особенно горячо говорил Скидушек. Казалось, он всю жизнь готовился к этой речи: так взволнованно и сердечно произносил каждое слово, что люди аплодировали ему долго, от всей души. Вдруг он, как подстреленный, вскрикнул, выпучил глаза и схватился за сердце, повалился на спину. Его успел подхватить Трошин. Все стихли и зашептались.
— Скидушек упал в обморок от переживаний.
— У него больное сердце.
— Надо же. Не похоже было. Такой здоровяк…
Из конторы вынесли пузырек с нашатырным спиртом, натерли учителю виски. Он очнулся, попросил достать из кармана какую-то таблетку, положил ее под язык. Я потом много раз вспоминала этот случай. Народ как будто на минуту забыл о своем великом горе и бросился помогать человеку, которого в нашей деревне так же, как и Карпа, сторонились. Люди они разные: один — пастух, другой — учитель, а относились к ним почти одинаково, с прохладцей.