— Вот, милая хозяюшка, — говорю ей, — вырастила я капусту, сама еще не ела, а ты уж кормишь ей свою корову, чтоб она у тебя сдохла и ты вместе с ней, мерзавка поганая.
Эх, как она завизжит.
— Замолчи! — кричит, — сейчас немца позову, большевичка.
Отошла я, начала свою телегу починять. Решила ехать к брату в Болотный поселок. Через час слышу: голосят власовские бабы. В чем дело? Удивилась.
— Чего вы, срамовки, ревете? — спрашиваю.
— Немцы из деревни убрались, нас бросили.
— Ах вы, сукины дочки! Так вам и надо. О немцах воете! Вон, смотрите, одна деревня, вторая, третья. Разъезжайтесь, кто куда желает. Живите, если не боитесь расплаты.
— Кто нас примет? Мы никому не нужны.
— Зачем палите села? Зачем?
— Чтоб ни вам, ни нам не досталось…
— Да знаете ли вы, что сжигаете? Остатки совести своей! Родной земли боитесь… не собираетесь жить на ней. Да она уже не родная вам. Вы испоганили ее, срамовки.
На меня кинулись две пьяные бабы, подняв кулаки вверх:
— Замолчи, большевичка, сейчас немца позовем.
— Зовите! Где они, немцы? Напились чужой крови, гады гремучие, и уползли, вас бросили. Вам не уйти, придется расплачиваться.
Бабы вдруг замолчали все враз, рты поразевали.
— Верно, не убежать нам, — сказала одна, приближаясь ко мне. — Что делать?
— Куда бежать, на чем бежать? — повторяли другие. — Помоги, спаси. Все отдадим.
— Да вы что? Я не богородица. У меня вон трое детей и дом сожгли ваши…
Меня такое зло разобрало, что я готова была броситься с кулаками на этих растрепанных, плачущих и причитающих баб. Одна из них, худая-прехудая и, видно, злая-презлая, смотрела на меня огненными сумасшедшими глазами и ехидно улыбалась, показывая золотые зубы.
— Вот… у тебя кто муж? — спросила я.
— Ну, полицай! И у нее — тоже, и у нее… Тебе-то что?
— Когда ваши мужья-полицаи стреляли в людей — вы плакали, вы защищали невинных: детей, стариков, женщин?
Тут затрещал и подкатил мотоцикл. На нем сидел власовец, который (я сразу его узнала) ночью со своим другом Гришей грабил меня и сжег мой дом. Тощая ведьма с золотыми зубами бросилась к нему и, показывая на меня пальцем, закричала:
— Вон большевичка. Она немцев гадами называет. Убей ее, Данило, убей!
— Отстань, — грубо оттолкнул он ее. — Чужими руками жар загребать. Они и есть гады. А ты падло вонючее. Тебя убить можно за золотые зубы, а у нее, кроме детей, ничего нет.
— Ах ты, пес бродячий. Тогда убей меня.
Я с детьми убежала за землянку. Да разве там спрячешься? Данило, засунув ладони за ремень, на котором висел наган, важно так подошел к черноглазой женщине. Она стояла около брички, сверху обтянутой брезентом. Там возились дети. Женщина выжидательно и строго смотрела на Данилу.
— Здорово, Зося. Ты не рада мне?
— Своих забот полно. Хуже цыган живем.
— Где твой? Уж не сбежал ли?
— Гриша? Куда, зачем? А дети и я кому нужны?
— Куда и зачем — он знает. Дети никому не нужны. А ты еще имеешь цену. Одни глаза чего стоят…
— Не дури. Случилось что?
— Случилось. — Данило отпил из фляжки. — Где твой? Не виляй хвостом.
— Не знаю. В деревне, наверно.
— А может, за конями ушел?
— Понятия не имею. Дети, перестаньте галдеть.
Данило залез на козлы-сиденье в передке брички, встал во весь рост и, окинув невеселым взглядом весь этот табор беженцев, крикнул неимоверно сильным голосом:
— Люди, слухайте меня! Немцы транспорта не дають. Сейчас им не до нас. Спасайся, кто как может. Прячьтесь, разъезжайтесь, бегите в лес, а то вас большевики перестреляют. Или — за немцами — лизать им зады.
— Вы только послухайте, шо он брешет!
— А ты отказываешься лизать? — спросил кто-то.
— У меня свои планы, я переформируюсь. В Америку подамся.
— Предаешь нас…
— Цыц, стерва! Подкошу, не моргнув глазом. Не впервой…
Он спрыгнул на землю и снова отпил из фляжки.
— Где наш баул? — спросил у Зоей. — Давай сюда. Быстро! Ну!
— Какой баул? — замялась она и заулыбалась заискивающе. — Ты что, Данило?
— Ну, саквояж. Ты что дурой прикидываешься, запамятовала какой? Или тебе мозги вправить, прочистить их? Я это в два счета. Рука не дрогнет.
Бабы, глядя на эту сцену, зашептались: