Павел — для меня очень дорогой святой человек. Собственно, никаких типичных проявлений юродства у него не было. Просто он шел среди людей, не замечая их требования ко всем быть обычными, быть как все, не замечал, весь погруженный в ему ведомую глубину. Поэтому он мог, когда шел по улице, и ему подавали милостыню, остановиться у какого–нибудь магазина или учреждения и долго–долго молиться, очевидно, за подавшего, или, может быть, за тех, кто не подает.
Он неожиданно появился в городе, может быть, из лагеря в какой–то рваной одежде, весь запущенный, еще совсем не старый, но изможденный чем–то перенесенным. Изможденность была явной, но в нем совсем не было угрюмости. «Не угрюмничайте», — вспомнились мне слова еп. Феофана (Затворник).
Я как–то увидел его сидящим на земле недалеко от церкви и положил ему на колени несколько яблок, а он впервые поднял на меня большие глаза и тихо с любовью сказал: «Спасибо, брат!» Потом я встретил его на базаре и спросил имя и попросил помолиться. А в последний раз я видел его в ночь на Великую Субботу в храме, когда собранные вокруг Плащаницы люди стояли со свечами и действительно провожали в смертный путь своего Спасителя. «Благословен еси Господи, научи мя оправданием Твоим»… «Жива будет душа моя и восхвалит Тя, и судьбы Твои помогут мне». Он стоял немного впереди меня, без свечи, и я послал ему свою. И он обернулся вдруг, и, не поднимая опущенных глаз, твердо осенил свечой мое пространство крестообразно.
Почти 30 лет прошло, а я все еще чувствую тепло этой свечки от него ко мне.
Религиозная правда и всегда, а особенно в наше время, может иметь силу только в словах, доказанных жизнью говорящего. Если не доказал, то и не говори. Миру нужны не ораторы и не философы, а святые. «Царство Божие, — сказано нам, — не в слове, а в силе».
Когда мне было 20 лет, я вошел в приемную Оптинского старца Нектария, в скиту. В приемной, кроме меня, никого не было. Я ждал недолго, удивляясь какой–то неслыханной тишине этого места. Быстрой походкой вышел ко мне старец, которого я видел впервые, благословил меня и сразу, без всякой подготовки и без каких–либо обращений с моей стороны, сказал: «Есть ли у вас невеста?» И, не дожидаясь ответа, продолжал: «Поезжайте к святейшему патриарху Тихону и просите его посвятить вас. Перед вами открывается путь священника».
Я молчал, ничего подобного не ожидавший, ошеломленный.
«Не бойтесь, — сказал он, — и идите этим путем. Бог вам во всем поможет. А если не пойдете, испытаете в жизни большие страдания». Он тут же встал, благословил меня и ушел. Это был первый призыв на подвиг, и я не пошел на него.
Второй призыв к нему был еще более осязаемый, в 1939 году от другого старца, о. Серафима (Батюгова), который, кстати сказать, одевал о. Нектария в схиму… О. Серафим уже не говорил о священстве, он говорил только о твердой жизни и вере, и около этого старца я не чувствовал смущения, но чувствовал силу и решимость. Помню, я написал о себе стихи, и он их настолько одобрил, что даже переписал и кому–то давал.
И все–таки я не пошел на призыв. Стихи остались стихами, и чтение канона не началось, и сбылось слово старца Нектария о страданиях. И вот мне теперь хочется просить у всех прощения, всем поклониться. Тяжкую вину несет всякий, кто, получив знание и Света и Тьмы, не определяет себя к Свету. Достоевский сказал где–то: «Каждый из нас мог бы светить, как «Единый безгрешный», — и не светил!»
И мне ясно, что в каком–то смысле я умираю в бесплодии. Это я ощущаю не как самоуничижение, а как характеристику.
Больше того: это как–то уживается во мне с надеждой на прощение и благодарностью за жизнь.
Да! Иногда неудержимая благодарность наполняет сердце за жизнь, за эту Землю, — «подножие ног Его», за каждую улыбку, встреченную где–нибудь на улице.
Идешь иногда в магазин и, точно после причастия, шепчешь: «Слава Тебе, Боже, Слава Тебе, Боже».