В жизни самое прекрасное — предчувствие оного, его ожидание. Многим персонажам свойственно и ожидание, и предчувствие. Герои и особенно героини рассказов склонны любоваться, вздыхать, задумываться, приятно улыбаться и приятно грустить. Быть счастливыми. Не обязательно к месту. И часто совсем не к месту. На кладбище, например, или на поминках.
Их потаённая жизнь перевешивает реальность. Каждый живёт в двух измерениях: внутреннем и внешнем. Измерениях, которые не могут совпасть друг с другом. Нет точки соприкосновения. Все они — люди рубежа, жители когда-то единого континента, расколовшегося в результате катаклизмы на две половины. Одна уплывает всё дальше и дальше в прошлое, на другой они живут.
И жизнь их проходит между тюрьмой, казармой, утопленниками, — частыми гостями рассказов Л. Добычина, — дефективными, — ведь и их сегодняшняя жизнь тоже дефективна, — и воспоминаниями — воспоминаниями с большой буквы, как бы сами по себе они ни были ничтожны, — о прекрасных мгновениях той, давно облетевшей жизни.
«Ах, не вернётся прежнее», — вздыхает персонаж.
И сейчас им скучно. Оттого — всё зрелище: утопленник, похороны, смычка с Красной Армией.
Персонажи заслуживают своей судьбы. И неспособны вырваться из очерченного круга. Вряд ли даже хотят. Но их склонность к мечтаниям говорит о том, что загон, в котором они оказались, их не устраивает, что они немножко другие. Отличные от «скотского хутора» их пребывания. Это — не бунт. Персонажи Л. Добычина не бунтовщики. Это не более чем их вторая жизнь, существующая наряду с реальной и мирно с ней уживающаяся.
Они присутствуют «здесь» и «теперь». И одновременно отсутствуют. Физически — да. Эмоционально — нет.
Несёт гарью, сор шуршит по булыжникам, воняет капустой, табачищем, кислятиной. И Гоголь с чёрными усиками присутствует незримо в каждом рассказе, в каждой главке. Витает, как беспокойная тень, призрак, привидение. Или как цензор.
А Савкина потряхивает круглыми щеками, а Фрида Белосток и Берта Виноград щеголяют модами и грацией.
Всем героиням чего-то не хватает. Отсюда поэтичность, замедленность движений, некие грёзы, игра, театральное действо:
«…она одной рукой ощупывала закрученный над лбом волосяной окоп, другой с грацией вертела пион».
Вероятно, любви. Они вздыхают и смотрят в темноту.
Умение с помощью минимума выразить максимум. Минимальные средства — и максимальная отдача.
Л. Добычин доверил свою прозу глаголу и выиграл. Он понимал его силу и — главное — место, на котором он должен стоять.
«Бензином завоняло. Невский вспомнился…»
И не только он. Ещё и Н. Заболоцкий.
«Голоса сливались. Откровенности и дружбы захотелось».
Инверсия чаще инвестируется в поэзию. Хотя и в прозе поселилась давно. Юной поселянкой не назовёшь. Но у Л. Добычина она действует безотказно. Благотворна для читателя. Заставляет его задержаться, задуматься. Возможно, даже «приятно» задуматься. Она открывает рассказываемое, которое самого обыкновенного обыкновеннее, по-новому. Обогащает стиль.
За его словом открываются миры, которые он не описывает, о них не рассказывает, но они существуют. Существуют в скрытом виде. Пример, рассказ «Прощание» — маленький шедевр полутонов.
«Необходимо разнообразие в изображении… живой, причудливый, непоследовательный, пёстрый мир…»
Мир Л. Добычина соответствует.
Если принять, что каждая вещь тяготеет к бесконечному пределу или абсолютной завершённости, то проза Л. Добычина — одна из таких вещей. Она тяготеет к исчерпывающему совершенству.
«Конопатчикова… взяла щепотку дыма и понюхала».
«…толкались солдаты… долгополые и низенькие».
Нет прихотливости, изыска, но нет и уложения, устава письма. Словно слова счастливым образом сами находят друг друга.
«В чувственной конкретности… заключена жизнь стиля».
Реакция персонажей часто неадекватна состоявшемуся действию. Они зрячи. Они видят. Но объективно данное воспринимается не прямо. Пропускаемое через заранее заданную, почти сомнамбулическую грёзу, гораздо более реальную, чем сама реальность.
«…епископ вышел из сторожки… с ведром помоев. Постоял… и опрокинул своё ведро под столб с преображением».
«Недолго мучиться, — радостно думала Козлова…»
Нравственное окормление человеков, духовное пропитание вероятны. Но «чувственная конкретность», а следовательно, и жизнь стиля несомненны.