При всей разнице персонажей.
Ерыгин в качестве художника пародиен. Но, может быть, это ещё и горькая ирония по отношению к самому себе. В персонаже — отголосок, эхо писательской судьбы самого Л. Добычина. Именно судьбы. Не слова, не письма. Судьбы деформированной, смещённой зеркалом иронии.
Ирония по отношению к персонажу, его пародийность как «творца» скрывает автора, творца подлинного.
Удивительна фраза: «Настя будет напечатана. Пишите…»
Адресат — персонаж. Но думаю, она печально-хорошо знакома и Л. Добычину.
Но персонаж — персонажем. А судьба автора?
Наполеон оказался прав:
«Кто сейчас говорит о судьбе? Политика — вот судьба».
Или в соответствии с временем — лозунги момента, идеологические кампании, смена генеральной линии.
«Сполитикует», — как говорил дьякон Ахилла Десницын у Н. Лескова.
Одни «сполитиковали». Другому..?
«Мы живём будущим… Восхитительна эта непоследовательность — ведь в конце концов наступает смерть».
Самоубийство Л. Добычина и есть отказ от этой «восхитительной непоследовательности».
Вспоминаются слова персонажа «Носорогов»:
«Я — последний человек на земле. И я останусь им навсегда».
Такие обещания можно давать разве что со сцены. Но бывают исключения. Добычин остался. Остался навсегда. Ему в высшей степени была свойственна нравственная и интеллектуальная трезвость, лишающая возможности приобщаться к угару всеобщего ликования: атеистическому, теистическому, патриотическому, националистическому и всем прочим. Особенность, сильно затрудняющая жизнь.
Руперт Брук писал: «И тогда, за чертой смерти, мы коснёмся сути, больше не нуждаясь в руках, и увидим её, уже не ослеплённые зрением».
Л. Добычин коснулся и увидел. Коснулся и увидел здесь. По эту сторону Леты.
У одного ленинградского поэта есть строчки:
Л. Добычин своей прозой открыл состояние мира. Состояние это было им отвергнуто. Автор оказался истцом, вчинившим иск миру и людям в нём. Но он — странный истец. Он не потребовал их к ответу. Как выяснилось, он — «истец любовный», которому достаточно самого иска. Иска с осторожной приязнью к ответчикам.
«Мир, каков он есть» — название одной из «Философских повестей» Вольтера. Каков есть, таков и есть. И наказывать человека не имеет смысла.
Но пир реален. Пир слова. Он идёт. По эту сторону Леты.
Нам повезло. Нас пригласили.
Его проза гарантирует постоянное возвращение к ней. Свойство, скорее, присущее поэзии.
Л. Добычин читал сюжетную прозу много и охотно. Но не поддался её «очарованию». И справедливо. Что сюжет? Один из персонажей «Шутовского хоровода» на велосипеде-тренажёре уже переплыл Ла-Манш. С сюжетом только такие плавания и возможны.
У Л. Добычина есть рассказ «Нинон». В письме к К. Чуковскому автор называет его «крошащимся сухарём». Самокритичность, достойная подражания. Он отличается от других, заставляя вспоминать «Жестокие рассказы» Вилье де Лиль-Адана. Но он не менее чем другие.
Тема «Нинон» вполне жестокосердна. Старость в полураспаде, точнее, натуральном распаде. Однако старая любовь не ржавеет. Сколько страсти! И сколько ненависти к почившей, что помешала осущёствить её.
Рассказ важен. Его значение — в окончательном развоплощении «прекрасных чувств». Оно происходит по двум линиям. Первая — любовь двух макабрических старушек. Вторая — патологическая ненависть к трупу.
Жестокий рассказ — «Нинон». Но дело не в теме. Дело в стиле. Нечто, а как. Главная жестокость — стилевая. Хотя и та точка обзора, которую выбрал Л. Добычин для описания любви, не менее показательна.
А любители сопровождать трупсики испытывают приятные чувства. Увлечение художественное и платоническое.
«Вчера она была нехороша, а сегодня… все находили, что она стала очень интересной».
Можно лишь восхищаться столь развёрнутым во времени постоянством. Впрочем, с некоторой оговоркой. Начинаешь подозревать, что подобные чувства и должны быть временны и мимолётны. По определению.
Но с другой стороны, макабрические старушки со своей задержавшейся страстью вызывают больше уважения, чем почитатели трупсиков.
Они искренни.
Многоликий рассказ «Нинон». Как любой добычинский. Может быть, не столь уж и жестокий. Обыкновенный.