И теперь – курок.
В деревне все ждали с пасхи нехороших вестей из района – чуют сердешные, что снова будет разнорядка. Уполномоченный говорил путано и сердито про стройки коммунизма, про новые задачи, что пора кулака – мироеда и хвост, и в гриву. Как-то стало и неловко всем на деревне, что Силантий пропал. Тут такие мирового значения дела, а он взял и пропал. Вроде как дезертировал, что ли.
Отсеялись по весне – как смогли. Потом немного вздохнули с наступлением лета и вот тебе напасть – не ждамши – курок какой-то объявился. Непонятное что-то и оттого еще более страшновато было.
Аникей собрал служивых – так он звал своих сельсоветчиков, уполномоченных властью вершить дела в деревне и округе, на совет. Курок, мол, мужики, − одного нужно направлять. Без подводы, просто одного мужика.
– В армию, что ли? − поинтересовался въедливый Кузьма.
– Курок – это что, или где?
–Не знаю, отписано привезти к поезду на станцию в день и час, и все дела, − уже злясь сходу, ответил Аникей.
Аникей всегда злился, когда чего-либо не понимал, не мог объяснить, но должен был отвечать или как-то решать.
Мяли мужики бороды, чесали лбы, затылки и решили:
– Коли мироеда нужно изводить – Митрохина Ивана на курок следует слать.
Мироед Иван – великий. Как его не гнут-нагружают, а у него и своя скобяная мастерская, во дворе все к месту пристроено, инвентарь для посевной и уборки всегда на ходу, все справно в доме, дети обуты-одеты, жена всегда в ярком сарафане, пироги, сказывают по воскресеньям, – то с капустой, то с мясом.
– Жирует, гад, – подытожил Фрол, который сыздавна – смолоду еще, заглядывался на Марину, жену Ивана.
Фрол был бит не однажды Митрохиным за навязчивое приставание, но как стал Фрол уполномоченным при Аникее, тут сила взяла. Марина и вовсе перестала из двора выходить, а, казалось бы, уже и годы озаботили лица, дети давно подросли и у неё, и у Фрола.
Ан, нет!
Видно, кровушка не унимается – вскипает еще, а коли и власть дадена, так подавай, считал Фрол, что к ней прилагается.
Порешили насчет Ивана, выпили за здравие и по домам.
У Ивана дома стало сразу как-то темнее-сумрачнее. Горюшко нагрянуло, и хоть погода стояла яркая, Марина и Иван ходили чернее ночи, ждали указаний от сельсовета.
Аникей пришел как будто мимоходом − типа невзначай, сунул, не глядя в глаза Ивана разнорядку, стараясь деланно не придавать значения явлению своему в доме «приговоренного», покрутил рыжий свой ус заскорузлыми пальцами, от приглашения к столу твердо отказался и только буркнул – собирайся, мол, Ваня, – два дня осталось до отправки.
Дома после ужина, уложив младших детей, Марина, горестно глядя на сумрачного Ивана предложила:
– Поговори, Ваня с Федей, моим двоюродным братом. Ведь гол недотепа, ну, как тесаный кол − может ведь согласиться и поедет. Давай ему дадим муки, коровенку. Худой он мужик, детей, − аж пятеро, жена иссохла от забот. Ему все одно, думаю – может и согласится.
Иван было возмутился – дернул плечом, отвернулся – не любил бездельника, гуляку и болтуна Федьку, но фыркнув, промолчал, а утром, промаявшись полночи, пошел к Федору на другой край деревни. Толкнул неказистую калитку, шагнул в неухоженный заросший двор и, отведя Федора за угол дома, предложил ему продуманные условия. Федор уже знал, конечно, о разнорядке из волости, как-то нахохлился, чувствуя, как будто земля качнулась под ногами. Но жизнь его так подмяла нынче, жена ноет день за днем, в доме пусто, дети глядят на Федора глазами голодных и загнанных жизнью в угол кутят.
– Эх, была, не была! Где, наша, не пропадала! − в сердцах ударил ладонью о сруб дома Федор.
– Давай, веди буренку, да муки дай, самогону поболее! Гулять будем!
Утром, в день назначенный, вся деревня – от мала до старости-ветхости, еще хмельная от проводин вышла в поля провожать Федора. Впервые за тридцать пять годков Федя чувствовал себя героем. Его провожали все дворы, каждый стремился подойти, пожать руку, похлопать по плечу – то ли прощаясь, то ли подбадривая и таким образом приобщаясь к благородному делу.
На станцию прибыли, в аккурат, к поезду в лихой бричке, запряженной парой гнедых. Поезд, подошел, шипя какие-то гадости, сопя и вздрагивая. Кони пугливо косили глаза на ожившее грохочущее железо, а Федор, подбадриваемый Аникеем, вдруг почувствовал необыкновенную легкость и бодро шагнул в вагон.