Путь, оказалось, был не близкий, день за днем гремел состав, унося себя и живые души на запад.
На день пятый пути заметно потеплело, как-то неистово-буйно зазеленело, пахнуло в лицо зноем и морем, и вот он – курок – белокаменная станция чудной формы. Белые одежды встречающих, Федора под руки сажают в коляску, с ним еще несколько одичалых жертв курка и везут лихо мимо моря, сверкающего куда-то вверх, в зелень склонов, по дорожке тесной, извилистой, но ровной. Потом ограда вычурная, белый дом с колоннами, чудные деревá, длинные праздничные аллеи, лавки крашенные и – нет, нет – да прошмыгнут − то одна, то другая тетка в белом.
– Тихо! − прошипела встречающая, то же в белом халате, женщина средне неопределённого возраста, страшно смахивающая на странную деревенскую тетку Марфушу, что жила на окраине и варила из трав снадобья от хвори и заговора:
– Мертвый час у нас!
Федор обомлел. Вот он видимо – конец – мертвый час!
А все как будто так буднично и даже приветливо.
Видимо и я пропаду в такой самый мертвый час.
А может, он уже пришел?
Так думал Федор, обливаясь от тревог, волнения и с непривычки к жаре потом, вышагивая за провожатой. Та, молча и стремительно влекла его к белому дому, назвав его главным корпусом. Проходили мимо избы, в которой через стекло окон Федор успел разглядеть почерневших обличием, как будто измазанных с головы до пят дегтем людей. Измазанные страдальцы лежали на лавках в изнеможении, другие сидели, обреченно опустив головы и устало обтираясь дегтем.
«Мучают, видимо, сердешных до почернения», − пронеслось в голове Фёдора.
–Это что? − кивая на увиденное в окне, дрожащим голосом спросил Федор провожатую.
–Тебе тоже полагается − пропишут, тогда узнаешь, – как показалось, злобно прошипела тетка.
Поднялись в дом, вошли в скрипучую дверь, на кровати лежал недвижно с головой покрытый белой простынею некто. Тетка оставила Федора, молча показав ему на пустующую кровать. Федор сел, устало подогнув трясущиеся ноги, стал разбирать скарб из мешка, косясь через плечо на «жмурика».
– А самогону-то, не привез? − вдруг сипло прозвучало за спиной.
Некто оказался вполне живым и шустрым мужиком, усатым, но шибко кривоватым на одну сторону лица. Другая же сторона его лица была подвижна необыкновенно, и глаз выражал все эмоции, заветные и нехитрые желания его обладателя.
– Ты откуда? А я из Подола. Здесь уже два дня – пузо отъел! − счастливо закатив глаз, проворковал, заканчивая, мужик.
Растерянный Федор пролепетал, что, мол, − самогону нет, да и нужен ли он, коли скоро конец – мертвый час.
– Какой там не нужен! Какой такой конец! Здесь две недели каждому дают сроку, так, что встанем и пойдем искать, я уже здесь знаю места, − ответил сосед.
– Так это, что такое, куда нас привезли? − решился спросить Федор, сбитый с толку безмятежным видом мужичка.
– Как, что? Это курорт имени товарища Блюма. А, ты что подумал? − ответил, веселея на глазах сосед.
Федор понял, что с ним случилась ошибка, и главное, это он чутко уловил, что не самая плохая из возможных.
Разобрались в ситуации – и жизнь забурлила, а две недели, если не считать, что для какой-то надобности вонючей грязью через день мазали с пяток до макушки, прошли как сон на печи, когда и пироги, и ароматные пельмени с самогоном в избытке, а жена, – ой, как волнующе хороша.
Путь назад прошел без приключений, и Федор шагнул в родной проселок обновленным − тянуло на подвиги. Бабы и мальчишки бежали поперед Федора до самой избы, провожая его гомоном и восторженными восклицаниями. Едва зашел Федор в дом, во двор взашел Аникей с теплым чувством в глазах и немного виноватым видом.
– Ну, ты – как? – спросил заискивающе Аникей, внимательно оглядывая односельчанина от пыльных сапог до всклоченной головы.
–Знаешь, Аникей, не просто было, но если будет опять разнорядка на курок, посылай меня. Я уже там все разведал-разузнал, может снова изловчусь, сумею и прорвусь, – напустив на себя горестный и усталый вид, выдавил из себя Федор.
ПОДАРОЧКИ
Вволю натрудясь и покуролесив по миру, порой в минуты отчаянные вспоминаем мы дом детства, теплую завалинку и высокое крыльцо, глаза ясные, глубоко упрятанные на морщинистых лицах, черты которых так знакомы и близки, что вдруг проступает ясно истинность желаемого. Хочется назад к своим старикам, в простоту и истинность добрых отношений, хочется проснуться на бабушкиной перине от солнца в лицо или раненько от запахов пекущихся пирогов и, зажмурившись, вновь ощутить этот прилив восторга жизнью, от которого сдавливает гортань и какой-то птичий крик рвется из груди вовне.