От камня влево, если ловко и резко перескочить, можно было снова попасть в ложбинку, прикрытую редкими кустиками, по которой уже рукой было подать до окопов дивизиона – ползи себе, не высовывайся.
– Направо пойдешь, голову не снесёшь, прямо пойдешь, без головы дальше пойдешь, налево пойдешь – в дивизион попадешь, – повторял придуманную присказку Иван Тихонович, вспоминая, как рассказывал своим детям о муках выбора русского богатыря. С присказкой вспоминался дом его руками рубленный и то, как они с Марфой – женой Ивана, за столом поужинав вечерком, сиживали рядком обнявшись и пели в полголоса.
«Чёрный ворон, чёрный ворон, что ты вьёшься надо мно-о-й.
Ты добычи-и не добьё-ё-шься, ‒ черный ворон я не тво-о-ой…».
«Ой, Мороз, Мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня…».
«Шумел камыш, деревья гнулись и ночка темная была…»,
и ещё много каких душевных песен, которых жена его знала премного.
Теперь, снарядив еду для солдат дивизиона, где каша горячая ещё в помятом и латаном термосе, хлеб в мешке из брезента, и фляга с наркомовскими сто граммами, Иван Тихонович объяснял своему помощнику, как следовало тому ползти к артиллеристам. Объяснил дотошно, так, будто мастерски расчертил очередной шкаф или стол, – по мирной профессии Иван Тихонович был классным плотником и столяром. Десяток домов в родной сибирской деревне было выстроено его умелыми руками. А уж, сколько шкафов, столов, лавок да стульев сработал мастер Андреев для деревенских, сосчитать было трудно.
Старшина напоследок похлопал по спине и перекрестил на дорогу, уползающего на передний край жизни и смерти солдата и теперь пристально наблюдал за ним. Тот исправно полз, не поднимая головы. Вот его ноги на мгновение мелькнули у воронки, и вскоре голова показалась у камня. Верно выбрав направление, солдат вылез из воронки и спиной припал к камню. Он теперь смотрел прямо на Ивана, и тот не выдержал и помахал ему рукой, одобряя. Было видно, что солдат-новобранец, с которым и познакомиться толком не вышло, отдыхает и собирается совершить рывок в направлении ложбины, предварительно перебросив туда свою поклажу. Только еще фляга стояла у камня, и солдат потянулся за ней.
Вдруг от камня полетели осколки веером, потом сразу резанул слух пулеметный стук, и солдат сразу изменился в лице, став равнодушно-безучастным ко всему происходящему вокруг. Голова его запрокинулась, привалившись к камню, глаза устремились взглядом к небу и каска, так неловко сидевшая на нём, сползла набок. Солдат обмяк, безнадежно вытянув ноги и уронив враз отяжелевшие руки.
По всему было видно ‒ надежды нет, ‒ этот человек убит.
Фляга стояла на виду у обеих линий обороны и из неё теперь на обе стороны били струи прозрачной жидкости.
Стало тихо, и было слышно, как в окопе у немцев несколько глоток дружно засмеялись – веселились, наблюдая, как из фляги вытекает спирт. Потом раздалась невнятно фраза по-немецки, из которой можно было только разобрать – Шнапс! – и снова грянуло грубое ржание одичавших в бойне людей.
− Защепили, мать ети! – вырвалось у Ивана, и он почувствовал, как оборвалось внутри и сжалось спазмом в груди, – смерть снова пришла, стояла рядом, и привыкнуть к ней было невозможно.
– Ржут как жеребцы на выпасе, радуются, что зацепили флягу. Знают, поганцы, что в ней спирт, – подметил подошедший к старшине сержант Ханхалаев, щуря свои и без того узкие раскосые глаза, вглядываясь в развернувшуюся картину драмы.
Иван не стал ждать.
В горячке перевалился через бруствер, по ложбине, налегке быстро дополз до камня и сразу резко, в отчаянии весь, сжавшись, ‒ ожидая удара пули, перебросил легкое своё, поджарое тело из воронки в ложбину, прикрываясь термосом с кашей.
− Дзянь! – секануло рядом, обсыпало голову веером разлетевшаяся земля, и потом снова гулкий удар послышался от другой пули, попавшей в термос. От удара термос дернулся.
− Крупным калибром бьёт, – отметил Иван.
Иван лежал теперь в ложбине, и он знал, – его сейчас не достать. Но пулеметчик с той стороны видел, что в канаве затаился русский солдат и теперь выцеливал, ожидая хоть малейшей ошибки ползущего, чтобы защепить и уничтожить. Иван перевернулся на спину, чтобы оглядеться, не поднимая головы, и посмотрел в сторону убитого бойца. Тот сидел к нему теперь боком, совсем рядом и можно было видеть его ядовито-бледное, уже преданное смерти лицо в профиль и рану, которая видна была у виска, – по лицу стекали струи еще теплой, живой, слегка пузырящейся крови. Но это была не обычная рана. В голове солдата торчал узкий осколок камня, отбитый от валуна пулей большого калибра.