За воинскую удачу выпили, ‒ всем досталось по глотку.
Со стороны немцев, догадавшихся об исходе схватки у камня, открыли ураганный огонь по позициям дивизиона. Пришлось залечь на дно траншеи и ждать, когда враг перебесится.
Иван, дождавшись, когда всё на переднем крае успокоится и, переговорив с командиром дивизиона о насущных потребностях, отправился назад. Рана на ноге болела так, как будто оторвали не мизинец, а, по крайней мере, ступню. Но добравшись в кромешной тьме до своего окопа, Андреев направился в свой блиндаж, где решил ждать утра, чтобы пойти в медсанбат.
Хлебнув воды и вспомнив с тяжелым вздохом погибшего утром солдата, Иван Тихонович лег на нары, укрылся шинелью и сразу уснул.
Жизнь мирная, после войны…
Раннее утро, а Иван Тихонович уже оседлал сруб из свежих бревен и знай себе, − тюкает-постукивает ладным сияющим на восходе солнца топориком.
Рядом по срубу выхаживает, важно выгнув шею, петух с иссиня черной с переливами индиго и красного перьями на шее, потряхивает горделиво головой с мясистым гребнем и периодически размахивает раскрытыми веерами-крыльями, а, вытянув шею, голосит на всю ивановскую, то есть на всю округу, что Суеткой зовется.
Вот знать не знаешь Ивана Тихоновича, а сразу поймешь – любит своё строительное столярное ремесло человек.
Видно, это хотя бы по тому, как ладно тешет бревно, любовно оглядывая свежий затес, как в тысячный раз удивляется тому, как ладно по его велению меняется под топориком форма такого податливого, но непростого материала. И выходит как-то сразу красиво. А помахав топором, остановится, с прищуром глянет на сотворённое и своей широченной натруженной ладонью погладит брёвнышко, как бы извиняясь за причиненное беспокойство и успокаивая древесину.
Петух, тем временем отметив, что его подопечные наседки захлопотали у кормушки, слетел со сруба и горделиво прохаживался теперь среди сбившихся у кормушки кур, а затем без предисловий взялся теребить серую молоденькую курочку, искусно массируя её когтистыми лапами. А молодуха, ошалевши от петушиных ласк, вдруг взялась орать сверх меры, за то, тут же была бита главарём курятника крепким клювом и опытными, выслуживающимися перед петухом пеструшками вдогонку, а та, удирая в сторону огорода, выронила на бегу яйцо.
По улице мимо сруба гнали коров на выпас деревенские – женщины да подростки. Односельчане, привычно отметив с раннего утра Ивана Тихоновича на срубе, кивали-приветствовали, − знать уважали деда.
А Иван Тихонович, оглядывал с верхотуры всю эту пылящую по улице сельскую малосильную челядь, не то что родню, но, безусловно, близких людей, подбоченился, и в какой-то момент сам стал похож на петуха, так победно он вскидывал голову и грозно вымахивал своим ладным сияющим топориком, на ходу отвечая поспешно на приветствия.
Изрядно помахав топором, поправив то, что с вечера в сумерках уже было не доделано, Иван Тихонович соскользнул привычно со сруба и, сияя влажным лбом, отправился попить водички.
Я, как потусторонний наблюдатель, − городской недотёпа и великовозрастный внук Ивана Тихоновича, толкался во дворе, ожидая завтрака, но, похоже, это мероприятие было последним в череде утренних занятий деревенских жителей, для которых завтрак соединяется с обедом и полдником, − такая безостановочная череда дел и занятий наваливалась с восходом летнего жаркого солнца.
Хозяйка – Марфа Васильевна, пропадала в сарайчике, где, то доила корову, покладистую Варварку, то кормила гусей-уточек, то взялась гнать кормилицу Варварку на выпас, а вернувшись, кинулась в огород.
Пока еще прохладно, – пополоть нужно грядки!
Марфа Васильевна сновала по огороду и в её порывистых энергичных движениях совершенно не угадывалась многодетная мама преклонных лет, пережившая войну с четырьмя малолетними детьми на руках. Там травку Марфа Васильевна повыдергает, тут поправит помидоры, пощиплет отростки, созревшие плоды снимет и отправит в корзинку. И, казалось бы, занята бабушка привычной, как дыхание работой, а покрутившись в огороде, вышла во двор и мило, с ямочкой на щеке улыбаясь, протянула ладонь с ягодами – иссиня черным паслёном, что рос сорняком в огороде и сразу напомнил мне отрешенные, самозабвенные денёчки моего детства.
– Ягодку, сынок попробуй, паслён уж поспел … – предложила нараспев бабушка, застенчиво и несколько с грустинкой улыбаясь мне так, что было понятным и совершенно прозрачным её ко мне величайшее расположение.
Я, смутившись, от столь редкого, но такого дорогого откровения, подставил, как в детстве для получения угощения, свои теперь уже широченные ладони, и получил горку свежих ягод, дух от которых сразу освежил память и вернул в те летние денёчки, что наступали с восходом солнца и заканчивались где-то у реки в ту пору, когда светило, пройдя свой обыденный путь, принималось «грызть-выгрызать» край крутого обрыва на берегу реки, стремясь уйти тихо за краюху земли.