Арина Родионовна, оберегая быт Сашеньки, знала, что трогать что-то на столе или кровати с утра работающего, едва продравшего глаза Саши, нельзя. Тот мог провести в кровати и целый день, проснувшись к обеду и только к ужину, особенно в зимние дни, выходил в зал и столовую. Все писал, писал, говорил потом невпопад, кушал впопыхах, отрешившись – грезами еще дышало сознание. А то вдруг срывался на полуслове и летел, то ли за село, оседлав коня, то ли в гости к соседям, где мог провести время до самого утра за картами и разговорами.
Однако после возвращения тревога и отчаяние не давали покоя и выдернув из пачки новый лист и склонившись над столом Александр написал, как выдохнул:
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружён,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он – слава богу –
Только что картёжный вор.
Глупца философа,
который в прежни лета
Развратом изумил
четыре части света,
Но просветив себя,
загладил свой позор:
Отвыкнул от вина
и стал картёжный вор…
Выдохнув и несколько успокоившись, Саша вспомнил лицо графа Толстого, когда у князя Шаховского сидя за столом, он, проигравшись в штосс, уже изрядно, – третий раз к ряду, отметил, как плутовато кося глазами, граф Толстой спрятал в рукав карту и извлек из нее другую, тут же предъявив как выигрышную.
– Граф, да Вы плут! Карту вот только, что передернули! Это бесчестно! – воскликнул Александр.
– И что! Это право не преступление! А Вы, не горячитесь ли чрез меры молодой человек?! – вытаращив свои темные на выкате глаза, бессовестно парировал граф. Граф был нахален, все его существо дышало жадной плотью, требуя все новых впечатлений от жизни. Будучи шумлив и мало предсказуем в своих порывах, граф был непонятен и от того опасен. Он мог щедро одарить добрым словом, а мог, и делал это часто, просто оскорбить или того более, влепить пощечину за малейший промах или грубость.
– Вы плут! Бессовестный плут! – если изволите, я готов ответить за свои слова, выкрикнул Александр и вышел стремительно из комнаты, понимая, что эта его выходка не останется незамеченной и следует ждать последствий.
Граф Толстой, скривившись после слов сопляка Пушкина, которому двадцать лет только миновало, вдруг подумал, что стреляться с ним совсем не хочется. Сказывали, что талантлив в стихосложении мальчишка необычайно и сам Державин его отметил и сказал, что растет великий русский Поэт, которому он передает свое главенство в русской литературе. Это в шестнадцать-то лет от роду!
С Державиным Толстой был согласен. Стихи и поэма «Руслан и Людмила» уже были изданы и даже завистники, поджимая губы, сознавались, что талант пробивается к солнцу значительный. Правда, самого Сашу Пушкина воспринимали не серьезно. Многие просто не любили. Вертлявый, горячился излишне по пустякам нескладный малец, часто терял лицо, кривляясь и злословя, волочился за каждой кружевной юбчонкой и все норовил схватиться с любым, кто как-то перечил и ставил ему на вид.
– Не серьезен, так и растратит свои способности, – следовал вердикт-пожелание, ибо очень для многих было завистливо видеть, как кристаллизуется и прорезается, уже сверкает гранями талант мальчишки.
Тем не менее, понимал граф, отвечать как-то было нужно, не потеряв солидного уже лица, и проучить выскочку то же следовало. Устав уже от бессмысленных схваток, наученный горьким опытом, тем не менее, граф следуя сложившемуся о нем суждению, старался не прощать обидных слов. Статус требовал!
– Вот каков сопляк! Еще из штанишек не вырос детских, а туда же, меня Толстого на дуэль вызывать! Я покажу тебе дуэль! – пронеслось в голове.
– А вы знаете господа, что с Пушкина, когда впервые задержали и привели в жандармское отделение, начальник охранки приказал для острастки снять штаны и выпороть юного выскочку, чтобы одумался и впредь власти не перечил. Так вот и ходит выпоротый Пушкин и срывает злобу свою на добропорядочных подданных его Величества Императора.
Слова эти разнесли сразу по всему Петербургу злые языки, и если бы только граф Толстой зимой 1820 года был в Петербурге, быть дуэли. Но случай развел их в тот раз. А затем Толстой пробыл зиму в Москве безвыездно, встречи не случилось, но Пушкин затаил обиду и только ждал того, как они пересекутся, чтобы бросить в лицо обидчику перчатку.