Вечером, в окружении московских кутил, Пушкин с Толстым пребывая в отчаянии решили, что осаду следует продолжить, взяв паузу. А уж коли отдадут Наталью за другого, что уж делать, – такова воля Господа.
«Я пленен, я очарован, словом – я огончарован!» – эту фразу Пушкин повторял в кругу друзей чуть не по десять раз на дню, и стало понятно, не мимолётная увлеченность, а чувство посетили поэта.
Пушкин в печали уехал на Кавказ, в действующую армию, ища душевного примирения со своей, теперь, как ему казалось, нешуточной неудачей.
Прошло время и, вернувшись в столицу, понимая, что чувства к красавице Гончаровой не остыли, Пушкин вновь посылает Толстого к родителям Наташи и при известной напористости графа, добивается благосклонного ответа.
Затем следует венчание в храме Вознесения Господня на Большой Никитской в Москве, а шафером на свадьбе выступает Толстой, а Пушкин, развивая свой афоризм с удовлетворением твердит, то он «огончарован и наконец, – окольцован».
В жизни Пушкина наступает период счастливый, семейный, плодовитый на творческий результат.
Александром Сергеевичем созданы циклы поэзии и прозы, рождены дети. Женитьба вдохновила и дала яркий импульс для жизни и творчества. А потом случились события, приведшие к роковой дуэли.
Сказывают, что, когда граф Толстой, проживая в это время в Москве, узнал о смертельной дуэли Пушкина на Черной речке, он расплакался, а затем часто говорил, что многое бы отдал, чтобы заменить своего друга в этом поединке и обещал отомстить Дантесу за гибель поэта. Возможно, именно поэтому соперник Пушкина на дуэли так поспешно покинул Россию.
Вот если бы граф был ближе к Пушкину и жил в это время в Петербурге, может быть сумел Федор Иванович изменить ход событий, вмешавшись в смертельный спор.
ТРЕВОЖНЫЙ «СОН»
Федор, прирабатывающий при золоторудном руднике плотником, оказался не удел.
Мужика сократили при уплотнении штатов, а в штольню, где всегда нужны живые души, идти Федя и сам зарёкся. Гибельное это дело «ползать» в темени по мокрому плачущему подземелью каждый раз с опаской глядя на нависающую неровную кровлю и гадая, – завалит-не завалит.
А еще сказывали мужики, что случались порой страшные горные удары, когда болотный газ вырывался из горных пород и сносил всё на своем пути, закручивая рельсы в причудливые калачи, швыряя вагонетки по штольне, как теннисные мячики. Бывало, – заваливало после таких ударов горняков так, что докопаться до них не удавалось. Так и лежат по ныне под стылой породой, которую пронизывают золотоносные жилы, как стрелы возмездия, сгинувшие горняки, раздавленные скалой или задохнувшиеся в муках.
А потому по ночам бродят по дорогам окрест глубоко за полночь неприкаянные неприбранные души шахтеров в поисках вечного покоя под сенью вековых сосен и кедров на местном погосте.
Наказывали мамки деткам не ходить в сторону кладбища затемно во избежание роковых встреч. Опять же сказывали, что однажды девица на выданье уже, шла ночью домой от подружки, да решилась срезать путь. Тропка вела вдоль дороги на кладбище и встретила девица в ночи полупрозрачную фигуру, бредущую мучительно и судорожно – словно против ветра. В бредущем бестелесом страннике признала своего батьку, что сгинул в шахте года за два до этого. Перепугалась так, что домой пришла девица под утро без языка – отнялся напрочь: мычит, глаза пучит, а сказать ничего не может. Потом вроде как оклемалась, говорить стала заикаясь, но только как вспомнит тут встречу с погибшим в штольне родителем, начинала колотиться, да закатывать глаза. Замуж так ведь и не вышла – обходили стороной женихи внешне ладную в общем то девицу. Та так и высохла от горечи, да померла, сказывают, раненько.
Федя в общем не грустил по поводу потерянной работы.
Во дворе у него было все ладно: живность всякая – хрюкающая, да кудахчущая, и огород справный: так, что и картошка на столе с сальцем весь год не выводилась. А таежные угодия потчевали тех, кто не ленив, ягодою да грибками. Так, что и под чаек, да и под водочку всегда было чем побаловаться в стылые дни зимнего безвременья, под бесконечным, казалось на всю Вселенную, покрывалом снега.
А еще вспомнил Федор свояка Ивана, что служил в леспромхозе и было дело, зазывал его войти в охотничью артель, что била пушного зверя.
− Давай, Федя к нам! Вольный выпас, а на выхлопе хорошие выходят деньжата! – расхваливал свояк ремесло охотника.
− Изба есть на стремнине у реки. Места проверенные! Там ходит соболь тропою к реке, да норка мышкует. Дело верное! – продолжал уговаривать охотовед, пропустив вторую-третью крепкого самогона, завалившись вечерком незваным гостем на огонёк к Федору.