Тут и жена, Маруся, стала подпевать свояку:
− А, чё, Федя, мож и правду говорит Иван, − пойди к охотникам. Сказывают мужики по весне шибко хорошо нынче заработали. Маринке, что с магазина, муж сказывали шубу справил.
Федя всё отмалчивался, хотя дело охотничье он знал. А как иначе, всю жизнь в тайге прожить, да не уметь зверя выследить, да добыть. Дело не столь сложным было, хотя навыков требовало. А бить по цели Федор умел, и рука не тряслась и глаз еще был острым.
Было дело, добывал и кабаргу, и зайца, а уж глухарей сколько в молодые годы настрелял, так не счесть. Как начнет токовать яркий увесистый красавец, подходи и бери хоть голыми руками. Однажды и вовсе, ходил по лесу, бродил, а потом встал под ёлкой покрутить головой − оглядеться, так незамеченный глухарь, зараза, на него с ветки бросился и давай теребить за макушку. Шапку с Федора содрал и ну бить в темя своим увесистым клювом.
Всего, нехристь, оцарапал, да обгадил: едва отбился, отмахиваясь ружьем.
Глухаря же, наконец освободившись, не тронул. Тот сидел свирепый после схватки на пеньке и ругался, тараща глаза и пощелкивая клювом.
Посмеялся, утерся, да и пошел дальше.
Фёдор, намаявшись уже без дела, согласился и на другой день по реке на лодке добрался до заимки, где разместился в ветхом домишке, который следовало прибрать к зиме.
Руки дело знали, дело спорилось, и скоро зимовье приобрело вполне жилое состояние.
Пришла зима, заголубели дали.
Взяв в аренду у охотоведа добрую лайку Елизаветку, весёлую выученную охотницу, светло-палевого окраса с замечательным хвостом-калачом, отправился Фёдор по реке на лыжах к заимке, благо, что основной груз еще по осени завезли на лодке.
Лизка носилась окрест, оглашая лес от собачьего восторга звонким лаем при виде какой-либо живности.
Но покуда стрелять было не с руки и Елизаветка, облаяв белку на макушке кедра, прибегала вся в снегу, намерзших на морде и груди и животе ледышках и высунув язык задорно и укоризненно поглядывала на охотника. В поведении лайки читалось:
−
Что ж ты не стреляешь, ирод ты треклятый! Бьюсь, бьюсь, снег разгребаю пузом, а ты не чешешься!
Пришли на заимку и начались охотничьи будни. Петли, ловушки, приманки, выслеживание зверя по следу. Дела пошли неплохо. Лизавета сноровисто отрабатывала свой хлеб, загоняя на дерево то белку, то соболька.
В один из дней, еще до больших холодов, возвращаясь с обхода установленных петель и капканов вдоль реки, Фёдор увидел барахтающегося в воде реки, на самой еще не покрытой льдом быстрине, волка. По следам было видно, что серый пересекал реку вдоль промоины и тонкий лед у края не выдержал и проломился. Теперь волк безнадежно пытался выбраться, но тонкий лёд ломался, и зверь снова и снова оказывался в воде, теряя силы. А вода на стремнине уходила под лёд, увлекая и волка – тот боролся из последних сил.
Фёдор скинул лыжи и, распластавшись на них, по льду стал скользить к промоине страшно рискуя оказаться в воде, – лёд был еще крайне ненадежным.
Оказавшись у края промоины, Фёдор увидел глаза волка – глаза смертельно уставшего зверя смотрели пристально и в них был и испуг, и мольба, и звериная неукротимость духа. Фёдор ухватил волка за холку и потянул к себе, старясь вытащить его на лёд. Зверь, уже несколько выбравшись на лёд, прихватил зубами вторую руку Фёдора, но ровно на столько, чтобы показать свою силу и решимость биться до конца. Фёдор, собрав все силы, рванул зверя и вытащил, наконец, на лёд. Волк тут же отпустил руку человека, встал неуверенно на лапы и, покачиваясь, потрусил к кустам на берегу. Вода не успевала ручьями стекать со зверя: замерзала, образуя ледяной покров и только отдельные капли падали в снег и замерзали темными, на фоне снега, каплями.
Поднявшись со льда на берег, волк замер, повернул свою большую угловатую голову, а осмотрев долгим тяжелым взглядом своего спасителя, потрусил косолапя дальше и вскоре скрылся в чаще леса.
Фёдор вернулся в домик, а утром, услышав, как занервничала Лизавета, вышёл глянуть на причину такого нервного поведения и, выйдя на крылечко, увидел своего вчерашнего серого знакомца. Волк стоял поодаль на пригорке и смотрел на Фёдора, а на тропе, почти у самого крыльца дома лежала застывшая на морозе тушка зайца.
– Вот так! – подивился Фёдор и поднял добычу, как следовало понимать, принесённую волком в знак благодарности.
Дни тянулись чередой однообразных коротких дней и длинных тягучих мучительных своей космической пустотой ночей.
Ночи выматывали едкими снами и видениями.
Порой ночь сливалась с днём, когда за порогом вьюжило и мело, сыпал хлопьями снег и небо равнялось с засыпанной снегом землей практически без перехода воздушной стихии в снежную.