Старик встряхнулся, насторожился, и тусклые глазки загорелись живым огоньком.
— Дело? — переспросил он. — А какого рода?
— А вот сейчас узнаешь…
VIII
Волк в западне
Барсуков не сразу заговорил о деле. Он несколько мгновений поглядел на старого комедианта зорким испытующим взглядом, точно мысленно соображая, пригоден ли старик для того дела, к которому он его хотел приставить, потом усмехнулся и спросил:
— А что, друг любезный, я чаю, вылить тебе страх как хочется?
Яков Мироныч вздрогнул. Глаза его сузились и замаслились, на губах появилась какая-то блаженная улыбка, а лицо окрасилось багровым румянцем.
— Ах, сударь, — сознался он, зажмуриваясь, как кот, почуявший мышь, — грешно смеяться над бедным человеком… Точно вы не знаете! Понятно, хочется… Такой жажды у меня уж давно не бывало. Легко сказать, сударь, двадцатые сутки чище слез…
— Ладно, — отозвался Барсуков, — тем лучше. Охотнее за работу примешься.
— А какая работа будет?
— Какая будет, такая и будет. Допрежь всего ты вот что мне скажи: ты ведь на дочери Михайлы Нилова был женат?
Старый комедиант, не понимая, к чему клонится этот вопрос, изумленно поглядел на своего собеседника и затем уж ответил:
— Совершенная истина, сударь.
— А теперь ты с тестем видишься?
Мироныч отрицательно покачал головой.
— Давно его не видал. Теперь ведь он на покое и зиму и лето в Покровском проживает. Почитай, года три в Петербурге не бывал.
Барсуков это знал и сам, но ему точно необходимо было услышать подтверждение из уст Мироныча.
— Ну, а среди других служителей цесаревны у тебя есть знакомство?
— Есть, как же! Многих знаю. Ведь я напоследях сильно захудал, а пока Марья Михайловна была жива, со многими ведался. Знаю, знаю! И цесаревниного гофлакея Емельяныча знаю, и буфетчика Григория Мушкина, и другого буфетчика…
— И прекрасно, — перебил Барсуков. — Это — на руку. Ну, а скажи-ка мне, друг любезный, не сможешь ты через этих своих знакомых к цесаревниному дворцу пристроиться? Ну, там лакеем, что ли, буфетчиком, истопником, наконец?
Маленькие глазки Якова Мироныча расширились от изумления до того, что стали совсем круглыми.
— Да зачем вам это, сударь?! — тоном неподдельного изумления воскликнул старик.
Барсуков досадливо перевел плечами.
— Коли говорю — стало быть, нужно. Это — не твоего ума дело. Ты только мне на вопрос ответствуй.
Старик опустил голову, помолчал несколько секунд, раздумывая, что может означать это странное предложение, и потом отозвался:
— Устроить-то это можно… Скажу, что с голоду помираю — цесаревна добрейшей души, даст угол… да только, — прибавил он с виноватым видом, — не выдержу я долго. Отстал я от службы, да притом привычка у меня подлая — сопьюсь.
— А сколько выдержишь? Месяц удержишься?
— Месяц-то выдержу! — опять просветлев, воскликнул старый комедиант. — За большее не поручусь, потому как во мне червяк сидит, а месяц смогу…
— Ну, и прекрасно, — одобрил Барсуков. — Так вот, изволь-ка попытать, завтра и отправляйся в цесаревнин дворец. Помни: коли попадешь туда на службу — озолочу. Прямо говорю: ничего не пожалею. Выгонят тебя оттуда — пьянствуй без просыпа, хоть опейся водкой — столько ее у тебя будет, что хоть купайся.
При последних словах гостя лицо Мироныча расплылось в самую восторженную улыбку, но затем улыбка исчезла разом, глаза приняли озабоченное выражение, и он спроси;! хотя и робким, но совершенно серьезным тоном:
— Так вам очень необходимо, чтобы я на службе во дворце цесаревны Елизаветы Петровны находился?
— Угадал. Очень необходимо.
— Значит, там шпионить придется?
— И это угадал. Следить нужно за всем, что там творится, кто у цесаревны бывает, и обо всем мне каждодневно сообщать…
Поспелов задумался на минуту, медленно потер облысевший лоб ладонью.
— А что, — с расстановкой, точно сам прислушиваясь к своим словам, спросил он, опустив голову и словно боясь смотреть на своего собеседника, — а что от того ее высочеству может какая неприятность приключиться?
— А тебе какая до того забота?! — резко оборвал его Барсуков. — Ты мне будешь служить, а не ей.
— Жалко мне… добрая она, матушка…
— Ишь какой жалостливый! А что тебе ее доброта-то даст? Как нищему, кусок хлеба бросят. Да и жалеть-то ее нечего. Чересчур дурного ей никто не сделает. Чай, она — не простой человек, а принцесса императорской крови… Да и времена ноне не те. Это при регенте еще можно было опасаться, лютый был, а государыня-правительница по доброте-то с цесаревной поспорит. Впрочем, — прибавил он, — как пожелаешь. Хочешь мне служить — не поскуплюсь, не хочешь — скажи, и другого найду… Но только уж, — продолжал Барсуков с ядовитой усмешкой, — о водке тогда не думай. А чтоб тебе совсем от нее отучиться — я тебе горенку в тайной канцелярии отведу.