Наконец, Миних пал. Это было на другой день после подписания в окончательной форме договорного союза с Австрией, коим российская корона обязалась помогать Марии-Терезии войском и деньгами в случае необходимости. Миних протестовал против этого неразумного договора, Миних горячо оспаривал и принца Антона, и графа Остермана, отстаивавших этот союз, но правительница уже охладела к человеку, избавившему ее от бироновской тирании, она уже тяготилась благодарностью к нему — и мнение Миниха было отвергнуто. Самолюбивый фельдмаршал понял, что его роль кончена, и решил сразу поставить все на карту: или он должен был получить былую власть, или ему не нужно было никакой власти. Он послал правительнице просьбу о дозволении ему «пребыть на покое».
Правительница в первое мгновение и слышать не хотела об его отставке. С этим извещением и был отправлен к фельдмаршалу графу Левенвольде. Но Миниху этого было мало. Он заявил, что только тогда возьмет свое прошение об отставке назад, когда ему будет возвращена вся его прежняя власть, когда он будет первым министром не только по названию, но и в действительности. Но первая минута прошла. Анна Леопольдовна раздумалась и под влиянием убеждений Линара, что можно смело обойтись теперь и без Миниха, не захотела пойти на уступки, каких требовал фельдмаршал. В то же время и Остерман, и принц Антон, ненавидевший Миниха до глубины души, не дремали, и через день Сенату и тайному кабинету был дан указ, коим правительница «с глубоким сожалением» соглашалась на просьбу первого министра и генерал-фельдмаршала графа Миниха уволить его от занимаемых им должностей.
На другой день после этого знаменательного события Барсуков, зайдя в тайную канцелярию, застал там генерал-аншефа Ушакова.
— Где ты пропадаешь? — набросился тот на него, шевеля, как кот в минуты раздражения, своими длинными седыми усами.
— В первое мгновение Барсуков оробел, но затем, не замечая в своем грозном начальнике обычных признаков гнева — багровых пятен на лбу и на носу, оправился.
— Я, ваше превосходительство, — сказал он, — по делам службы отсутствовал…
— По каким еще, к дьяволу, делам службы?!
— По ведомому вам делу… насчет цесаревны…
— Ну, ладно, — буркнул Ушаков. — Узнал что-нибудь?
— Надеюсь вскорости все доподлинно доложить вашему превосходительству…
— И это не вредно. А теперь слушай, Барсучок: тебе пофортунило — изволь завтра во дворец отправиться.
— В какой дворец?
— В Зимний, дьявол! — заревел Ушаков, не терпевший, чтоб его перебивали. — Какой еще другой дворец в Петербурге есть? Ступай туда, в покои генералиссимуса, и вели о себе принцу доложить… Понял?
Барсуков молча кивнул головой.
Андрей Иванович прищурился, взял со стола круглую золотую табакерку, отправил в нос изрядную щепотку табаку, обтер руку прямо о камзол, весь усеянный табачными пятнами, и затем продолжал:
— Спрашивал у меня его императорское высочество надежного человека — так я ему тебя аттестовал. Коли сумеешь — большим человеком будешь.
— По гроб жизни обязан, ваше превосходительство, — промолвил Барсуков, не чувствуя от радости под собою ног.
— Нечего благодарить! — отозвался Ушаков. — И без благодарности обойдусь… Так не забудь, — прибавил он, вставая и медленной тяжелой походкой проходя к дверям, — завтра отправляйся. Да помни: не выставляйся, не бахвальствуй. Этим там не возьмешь…
Ушаков ушел, а Барсуков долго еще стоял на месте, не веря самому себе, не зная, сон ли это или действительность.
И на следующее утро, подходя к Зимнему дворцу, с затаенной радостью поглядывая на ряды бесконечных окон, горевших теперь под лучами солнца, Барсуков все еще не верил, что все это происходило не во сне. Он уверился только тогда, что он здесь действительно нужен, что родитель младенца-императора желал его видеть, — когда вышел адъютант принца и провел его в кабинет супруга правительницы.
Барсуков давно уже не видел так близко принца Брауншвейгского и невольно изумился происшедшей с ним за последние дни перемене. Принц, правда, не вырос, он так же был сухощав, как и прежде, но в его лице не было и тени былой робости, а его глаза, в бироновские времена, казалось, не смевшие отрываться от полу, сверкали теперь огнем решимости. Одетый в малиновый бархатный халат, в меховых туфлях на босу ногу, принц бегал по громадному кабинету и в этой высокой комнате, среди массивного письменного стола, сплошь заваленного кипами бумаг, среди громоздких кресел, казался таким мизерным и маленьким.
Когда Барсуков вошел в комнату в сопровождении адъютанта, принц остановился, поглядел на него несколько мгновений и ломаным русским языком, немилосердно перевирая слова, спросил.