Она поймет, когда окажется там, подумала Ирина, но промолчала.
Прошло месяца два. Ирина, опять же по протекции того же Сёмы, устроилась кассиром в небольшой супермаркет. Приходила домой усталая: от бесконечного мелькания лиц, перекладывания на движущейся ленте товара, и нужно быть такой внимательной -деньги же.
Конечно, Ирина вспоминала Фаню. Все-таки почти пять месяцев они ежедневно «общались». Интересно, как она там, эта большая сумасшедшая Тортила. Навещают ли Рая с Левой? Может быть, самой как-нибудь выбраться? Конечно, она никто, чужая посторонняя женщина, но Фаня, наверное, обрадуется.
Муж сказал: - А что, съезди, навести. Может, твоя старушка уже в ум пришла?
Ну, это вряд ли, подумала Ирина. Она позвонила Рае, спросила адрес. Рая сказала:
Да зачем вам ездить, это не обязательно. - Адрес дала неохотно, после некоторого нажима.
Еще неделю Ирина никак не находила времени, но все-таки в пятницу - на работе выпал ей выходной, с утра собралась, положила в пакет фрукты и пачку печенья.
Заведение находилось в другом городе, но какие здесь расстояния - на автобусе всего полчаса.
Высокие ворота были заперты, Ирина нажала черную кнопку. Минут через пять массивную дверь открыла молодая полная женщина с замкнутым и недовольным выражением лица. Она спросила: «К кому?» - и провела в маленький закрытый дворик с единственной скамеечкой возле каменной стены. «Подождите, -бросила женщина. - Только завтрак кончился».
Ирина села на скамейку. Она задумалась и не заметила сразу, что посреди дворика стоит какая-то женщина, опираясь на палку, и смотрит на ворота. Ирина неуверенно подошла к ней. Эта худая, растрепанная, с безжизненным взглядом женщина была так мало похожа на ту Тортилу... Она будто и в росте уменьшилась.
Фаня... здравствуйте. Как вы?...
Фаня молчала и смотрела на ворота поверх Ириного плеча.
Ирина взяла ее за руку. Никакого движения в ответ. Ирине захотелось ее встряхнуть, привести в чувство, но, вглядевшись в ее серые, поблекшие и ничего не выражающие глаза, поняла, что всё бессмысленно. Вдруг Фанины губы шевельнулись, она посмотрела Ирине в лицо, но взгляд был какой-то плавающий.
Ты... Рая? - спросила она.
Нет, я Ира. Помните, вы говорили «куколка», помните, я дала вам эту палку... мы гуляли с вами по аллее...
Ирина еще говорила, пытаясь пробиться к ее сознанию. Господи, неужели совсем ничего там не осталось?
Она отвела Фаню к скамейке, та послушно села и смотрела равнодушно перед собой. Маленький дворик вдруг оказался наполнен людьми. Их было с десяток, или немного больше, они суетились, подбегали к воротам, громко говорили, поэтому казалось, что их много. А один старик стоял столбом и не двигался, только беспокойно оглядывался и что-то бормотал.
Какой же это дом престарелых, это же психушка, - поняла Ирина.
Маленькая, вся кругленькая, с красными щечками и непонятного возраста женщина подбежала к скамейке и заглянула в пакет возле Фани. «Яблочки!» - вскричала она и пухлой ручкой нырнула в пакет. Вытащила персик и вгрызлась в него, причмокивая и подпрыгивая на толстых ножках. Мгновенно съела, обсосала и выплюнула чуть не в лицо Фане косточку и снова нырнула ручкой в пакет, сказав опять: «яблочки!» И опять громко зачмокала. Ирина переставила пакет между собой и Фаней. Коротышка проследила глазами эту манипуляцию и убежала вприпрыжку.
Ирине очень хотелось, чтобы Фаня сказала хоть что-нибудь. Но Фаня молчала. Куда же девалась ее безудержная говорливость? Может быть, никаких слов в ее бедной памяти уже не осталось?
Подошла та женщина, что открыла ворота.
Что с Фаней? - спросила Ирина.
Ничего. - Пожала она плечами. - Как привезли сюда, через неделю уже такая стала. Старость, что еще с ней может быть. Здесь все такие. неразумные.
А дочь ее навещает?
Навещает. Но редко.
А она узнает свою дочь? - не отставала Ирина.
Иногда узнает. Раечкой называет. - Женщина поправила Фане воротничок платья и ушла.
Ирина встала, вложила Фане в руку упавшую палку и взяла ее под другую руку:
Пойдемте...
Они остановились шагах в трех от ворот.
До свидания, Фаня... Будьте здоровы... - она поцеловала Фаню в щеку.
Отперев щеколду, Ирина оглянулась. Пакета на скамейке уже не было. Фаня стояла, глядя на ворота. Медленно приподняла руку.
Раечка... приходи еще, дорогая...
Ирина вышла на улицу со слезами на глазах. Вот так всё заканчивается. «И это всё называется жизнь», - Фаня часто повторяла эти слова. Для Фани жизнь уже закончилась. Нет разума - нет жизни.
Жалко было пакета с фруктами и печеньем, конечно, его унесла та коротышка, и Фане ничего не достанется.
Плагиат
Умер друг. Семен вылетел в Австралию. Далеко, конечно, но друг был, можно сказать, единственным во всей жизни. Семен даже одно время держал в голове заманчивую мысль - перебраться в Австралию. Но мысль так и осталась мыслью. Порой она приятно щекотала мозг, но дальше приятности дело не шло. Да и не могло пойти. Поздно начинать по новой. Кому нужно в этой сытой кенгурушной Австралии его критическое перо, пусть оно десять раз бескомпромиссное и острое. Другая страна, другие реалии, в которые надо вникать, и потребуются для этого годы. А он не молод - полтинник уже маячит, подмигивает круглым ноликом. Да и прижился он все-таки в Израиле, хотя и костерит его удивительные порядки и непредсказуемых правителей, отыгрывая свое возмущение и недовольство на страницах «русских» газет, и еще в разговорах с друзьями и недругами - разница в этих понятиях просматривалась весьма смутно, а может быть, ее и вовсе не наблюдалось. Все - завистники. Числящиеся в друзьях -непременно находят в его фельетонах и критических заметках банальные фразы, стилистические ошибки и с удовольствием смакуют их, недруги занимаются тем же, только с большим сладострастием и язвительностью. И те и другие с некоторых пор ударились в высокую политику, с наслаждением препарируют ошибки вождей многочисленных партий, обсасывают пункты их программ (в сущности, почти одинаковых), но, по мнению Семена, ничего в этой политике не смыслят, так как вчера писали в своих амбициозных статьях одно, назавтра - прямо противоположное.
Как и сами вожди, - выступая в прессе и на разных политических сборищах, высказывают взаимоисключающие друг друга вещи. Как и вся страна - колеблется на волнах верия и неверия, светскости и воинствующего догматизма, патриотизма и лжепатриотизма -одно от другого отличит не всякий сапиенс.
Семен в политику лез редко, хватало и других злободневных тем (хотя в этой стране все так перемешано), он сидел в своей сатирической нише, как сидел он в ней и в той, покинутой им стороне, разница лишь в том, что там он писал осторожнее, с большей оглядкой через плечо, если не собственное, то редактора - кому охота быть в одночасье уволенным (это в лучшем случае, а можно схлопотать исход и пострашнее). Его перо, острое и ехидное (как многие признавали) и здесь находило темы и поводы, в любой стране есть над чем посмеяться и что покритиковать, и трудно сказать, где взыскующего к осмеянию «говна» было больше - здесь или там, везде одинаково, только поводы разные.
Никто не знал и не ведал, что ниша эта, которую Семен сам давно и сознательно себе выбрал, с некоторого (а может, и давнего) времени его перестала устраивать. Обычно худой, он стал еще худеть и проявлять неожиданные вспышки раздражительности, вызывая беспокойство домашних - у тебя, Сеня, не язва ли? Язва -отвечал он. И был прав. Его действительно подтачивала язва, которая терзала не нутро, а мозг. Ночью Семен просыпался, -всегда в три часа, когда все нормальные люди видят сны, и смотрел до утра в смутно белеющий потолок, зная наизусть, где там пятно от сырости, а где трещина, но не о ремонте он думал, и даже храпение жены, с подсвистываниями и неожиданно взмывающими руладами, не отвлекало его от грызущей думы. Как бы измудриться и подняться над самим собой, просветлить закосневшие мозги, промыть их освежающей идеей и написать не осторчетевший фельетон, не статейку, снисходительно тиснутую редактором в свободном уголке, а ВЕЩЬ.