– О. А мне нравится четвертый. Спайк обалденный. – Он ничего не сказал, только медленно выпрямлялся пока не встал более или менее нормально. – Гм. Ты в порядке?
Он кивнул, его рука дернулась так, словно он хотел потереть себе пах, но не стал этого делать у меня на глазах. Я ощутила себя еще более виноватой.
– Извини.
Я уставилась на него, моргая как идиотка.
– Что?
– Я сказал, «извини».
Я заморгала еще сильнее, пока не поняла что делаю.
– Ты извиняешься передо мной? За что?
– Что пугаю тебя. Я не должен был вываливать на тебя все так быстро.
– Ох. – Моя внутренняя Фран-доставала, которая всегда пытается заставить меня поступать правильно, сильно пнула меня.
– Гм. Мне тоже жаль. Я не должна была ранить тебя. Ладно, я сделала это, потому что ты повел себя слишком властно, но сейчас я сожалею, что ты это сделал. Я имею в виду, сожалею, что я сделала. Мы оба сделали. – Великолепно, теперь я похожа на умалишенную. Если у него раньше были какие-то сомнения, что я была королевой среди всех фриков, теперь их не стало. Я – умалишенный фрик.
– Ты не фрик, – устало сказал он, словно говорил это уже не раз.
– Прекрати это! Никто не смеет лезть в мой мозг без приглашения.
– Извини, – снова сказал он, и потер шею.
Прежде чем я поняла, что делаю, я вышла вперед и коснулась красного следа на его шее, там, где я ударила его. Он все так же стоял, с руками по швам, когда я осторожно обводила его кадык, его кожа была теплой.
– Я считала, что вампы вроде как мертвы. Как ты можешь быть теплым?
Он положил мою руку на свою грудь, на свое сердце. Я смогла ощутить, как оно билось там, точно так же как сердце любого другого.
– Я похож на мертвого?
– Нет. – Я позволила пальцам блуждать по серебряному кельтскому кресту, висевшему на его шее. – Ты можешь носить крест?
– Могу.
– Ты не мертв и ты можешь носить крест. – Я наградила его своим лучшим прищуром глаз. – Ты уверен, что ты Темный?
Абсолютно уверен.Он засмеялся в моем мозгу.
– Эй!
Он поднял руку и усмехнулся.
– Извини. Этого не повторится. Пока ты не пригласишь меня.
– Лучше не надо. – Я отступила и прикусила губу, пока разглядывала его. – Почему ты не пришел в бешенство, когда я ударила тебя?
– Я напугал тебя. Я не виню тебя за это.
– Почему нет?
Его глаза посветлели, пока мы говорили, и вдруг они снова превратились в черные. Он ничего не сказал.
– Любой другой разозлился бы на меня, но не ты. Почему? Потому что ты думаешь – я твое спасение?
Он просто стоял там, одна рука была в кармане его джинсов, другая висела открытая и расслабленная, его глаза мерцали, как те блестящие черные камни, иногда используемые мамой – их называют гематитами.
– Мне шестнадцать, Бен.
Его брови поползли вверх.
– Бен?
– Бенедикт как-то труднопроизносимо.
Он улыбнулся.
– Я знаю, сколько тебе лет.
– Я не хочу даже приятеля, что уж говорить о нашей с тобой женитьбе или что там делают Моравцы для возвращения своей души. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое. Я просто хочу провести это лето так, чтобы суметь дожить до возвращения к впавшему в грех отцу, пойти в школу и не путешествовать по всей Европе с обучающей меня матерью, как она грозиться сделать. Кроме того ты… ты…
Я остановилась. Я бы скорее умерла, чем сказала бы ему, что он был так великолепен, что скорее всего привлекал внимание у двух из четырех девчонок, в то время как я была… я. О'кей, людей вообще-то не тошнило, когда они глядели на меня, но я не была потрясной.
– Я что?
Я пожала плечами.
– Вамп.
Он заправил мои волосы за ухо с одной стороны. Это был странно интимный жест, заставивший меня ощущать то жар, то холод, и снова жар.
– Я ничего не хочу от тебя, Фран. Единственная причина, почему я сказал, что ты моя Возлюбленная в том, чтобы ты поняла, что можешь доверять мне. Темный никогда не сможет причинить вред своей Возлюбленной.
– О, действительно? Так если бы у меня был кол, и я начала забивать его тебе в грудь, что бы ты сделал?
Он скривил губы, обдумывая это. Он выглядел таким забавным, что я не смогла удержаться от улыбки.
– Зависит от того, куда бы ты загоняла его.
– Прямо в твое сердце.
– Тогда бы я умер.
Моя улыбка увяла.
– В самом деле? Так колья срабатывают?
– Да, срабатывают. Так же как и отсечение головы.
– И ты позволил бы мне убить себя? Ты просто стоял бы тут и позволил мне убить себя?
Он кивнул.
– Если в твоем сердце есть желание увидеть меня мертвым, то да, я стоял бы здесь, позволяя тебе убить себя.
Ничего себе. Разговор, сносящий крышу. Я решила, что не готова думать об этом и задвинула это в сторону.
– А что с солнечным светом?
Он скорчил гримасу.
– Это не убьет меня, за исключением нескольких часов на нем, но я всеми силами избегаю этого. Он обеспечивает мне адский загар.
– Ха. – Я оглядела его. Он раньше снял кожаную куртку и теперь был одет в безрукавную черную футболку. Его руки были загорелыми. Как и его лицо. У него на плече была татуировка из причудливо написанных слов свитых в круг. – Так что, у них есть Моравские солярии, чтобы не позволить тебе выглядеть белым, как рыбье брюхо?
Он расхохотался. Мне понравилось; это был хороший смех. Заразительный.
– Что-то вроде того. – Он взглянул через мое плечо, затем наклонился, чтобы поднять оброненные мной перчатки, вручил их мне, а потом добавил: – Может быть, мы сможем поговорить об этом в другое время.
– Конечно. Обещаю, что не буду бить тебя снова. – Кстати я это и имела в виду. Может быть, было глупо верить тому, что он сказал, что не остановит меня, если я захочу его убить (будто бы!), но я действительно поверила ему, когда он сказал, что не причинит мне вреда.
Он двинулся в мою сторону, к выходу за мной. Я жевала губу несколько секунд, прежде чем выпалить:
– Ты возьмешь меня покататься на своем мотоцикле?
Он приостановился, когда был справа от меня. Его глаза вернулись к их нормальному цвету темного дуба, золотые крапинки стали ясно видны, и смутил меня взглядом; когда поднял его, посмотрев за меня.
– Если твоя мать скажет, что это приемлемо, то да.
Я обернулась взглянуть, на что он смотрел. Мама стояла на входе в палатку, одетая в свою серебристо-белую молитвенную мантию, слоями легкого газа трепетавшую позади нее на ветру. В ее спадающие на спину волосы был вплетен венок из белых цветов, с лентами, спускающимися по спине. В одной руке на куске алого бархата она держала свою серебряную плачущую чашку; в другой был пучок молитвенных свечей. Дэвид сидел рядом с ней, его рот был открыт в тихом шипении на Бена.
Я вздохнула и шлепнулась на ближайшее кресло. Почему я должна пытаться поступать нормально, когда все вокруг меня были настолько странными?
Мама поджаривала меня насчет Бена оставшуюся часть ночи и большую часть следующего утра. Кто он, что хотел, почему я упоминала, что ударила его, бла-бла-бла. Я отвечала на ее вопросы, потому что это было первой нормальной, типичной для мам вещью, что она сделала с тех пор, как я была в шестом классе, и заверила ее, что она не должна заколдовывать Бена (не то чтобы я была уверена, что это сработает – может быть, Темные были магиеустойчивыми? Надо будет спросить у Имоджен).
Потом она сделала то, что реально заставило меня встревожиться.
Было приблизительно одиннадцать утра. Мы только что встали (Готская ярмарка летом закрывается в два ночи) и мама стояла у крошечной плиты, на которой что-то готовила. Когда приходилось. Она, может быть, была великой ведьмой, но довольно посредственной кухаркой. Обычно я делала это, но этим утром я была слишком занята, будучи поджариваема из-за Бена.