XI.
Время летело быстро, и доктор со страхом думал о моменте разлуки. Ей нужно было уезжать. Театральный сезон наступил, стягивая силы к театральным центрам. Ни он, ни она ни слова не говорили о роковом моменте. Только за неделю до отезда она сказала, с трудом подбирая слова: -- Мне нужно уезжать, Иван Степаныч... Ничего не поделаете: служба. Я и то запоздала... Он молчал. Ей вдруг сделалось невыразимо его жаль. Как он останется здесь один? С тоски человек способен на все, и начавшееся исправление может закончиться крахом. Она подошла к нему, взяла за руку и проговорила: -- Скажу одно: мне очень тяжело уезжать отсюда... Но я вполне надеюсь, что вы и без меня будете поправляться так же, как и при мне. У вас еще достаточно силы воли... Каждую неделю я буду вам писать... Только одно условие: вы должны отвечать на каждое мое письмо. Да? -- О, да... -- Я буду высылать вам все книги, какия необходимы будут для вашей работы. Надеюсь, что вы не будете стесняться со мной... Я понимаю, что вас стесняет моя дружеская помощь, но пока придется примириться с этим, а потом сочтемся. В сущности, я только плачу вам маленький процент с моего долга. -- Ради Бога, не говорите так! Не нужно, не нужно... В последние дни, оставшиеся до отезда, доктор заметил, что Клавдия Григорьевна относится к нему как будто иначе, чем было раньше, и что даже его присутствие ее стесняет. Она была чем-то озабочена и не высказывалась. Он несколько раз ловил ея пытливый взгляд, остановленный на нем, и однажды, неожиданно даже для самого себя, ответил на этот прямой вопрос: -- Провожать я вас не буду, Клавдия... Она густо покраснела и спросила глухим голосом: -- Почему? -- Это вас стеснило бы... -- Нисколько. Вы ошибаетесь. -- Позвольте мне в этом случае настоять на своем. Они неловко замолчали, и он ушел с стесненным сердцем. Для чего он угадывал печальную истину? Конечно, его присутствие на проводах могло ее стеснить пред "друзьями"... Всякий имеет право жить по своему -- это основное правило. День отезда наступил. Она простилась еще накануне. Она имела какой-то растерянный вид, что его кольнуло. -- Дайте мне слово...-- начинала она фразу и не докончила.-- Нет, не нужно никаких слов! Понимаете: я вам верю безусловно. Когда он уходил, она воротила его с порога и проговорила с какой-то неестественной порывистостью: -- На последней неделе поста я приеду сюда... Буду говеть, а Пасху встретим вместе. Это была одна из тех маленьких милостыней, которыя всего тяжелее принимаются. Когда доктор вышел из "России", у него кружилась голова. Он чувствовал, что она смотрит в окно, но не оглянулся. Зачем было продолжать агонию? Всю ночь доктор не спал. Он ушел на морской берег и просидел там до разсвета, прислушиваясь к немолчному морскому говору. Небо было чистое, звездное, глубокое, с переливавшимся внутренним светом, точно громадный синий экран. Но в картине ночного неба есть что-то подавляющее, потому что оно молчит, а за то море вечно живет, вечно движется и вечно шумит тысячью голосов. Стоит закрыть глаза, и получается иллюзия смутнаго говора далекой громадной толпы. Можно различить отдельныя слова этого непонятнаго морского языка -- то ласковыя, то гневныя, то успокаивающия. Особенно хороши эти последния, как любовный шопот, где дело не в смысле слов, а в интонациях. -- Хорошо, хорошо, хорошо...-- шептал доктор, поддаваясь гипнозу морского шума. Красиво мелькали красные огоньки стоявших на рейде судов. Они отражались в воде дрожавшими полосками, точно желая заглянуть в таинственную морскую глубину. У мола стоял темной глыбой и тот пароход, который завтра должен был увезти Клавдию Григорьевну из Ялты, и доктор смотрел на спрятавшееся под защитой мола железное чудовище почти со злобой, как смотрят на тайнаго врага. Человеческий ум так устроен, что цепляется за ближайшую механическую причину ожидаемаго зла и на ней сосредоточивает свое негодование. Нам кажутся страшными совершенно невинные предметы, при посредстве которых совершено какое нибудь преступление: револьвер, нож, самая обыкновенная палка. Так и сейчас доктор почти ненавидел стоявший у пристани пароход, который завтра на крыльях унесет его счастье. Пароход отходил рано утром, но на пристани набралось очень много народа. Доктор долго не решался идти туда, но не мог удержаться и пошел. Он хотел еще раз посмотреть на нее хотя издали. Ведь это было в последний раз... Доктор почему-то был убежден, что больше они не встретятся. Публика все прибывала. Много было разодетых дам и сезонных кавалеров с подвернутыми панталонами. Он узнал некоторых поклонников, явившихся проводить диву. Она приехала-уже к самому отходу парохода, в сопровождении лысенькаго миллионера, одетая в изящный дорожный костюм, такая красивая, светлая, приветливая. Доктор любовался ею, прячась в толпе, и старался уверить себя, что эта женщина была когда-то его женой, с ней он ездил в горы, она так трогательно заботилась о нем. -- Милая, милая, милая...-- шептал он. Какой-то пшют поднес диве роскошный букет, а когда пароход тронулся -- другие пшюты засыпали ее цветами и маленькими букетиками. Она стояла у барьера и раскланивалась. Пшюты махали шляпами и аплодировали, как в театральной зале. Она отрывала цветы из своего букета и бросала в толпу. Один цветок упал к ногам доктора, и он его схватил. -- До свиданья! До свиданья... Из трубы парахода повалил густой черный дым, раздался третий звонок, где-то забурлила тяжело вода, и железная масса грузно отделилась от пристани. Медленный поворот, и чудовище, дышавшее дымом, врезалось железной грудью в переливавшуюся перламутровыми утренними тонами морскую гладь, оставляя за собой двоившийся пенистый хвост. Еще поворот, и он прошел мимо мола боком. С палубы махали белыми платками, точно на пароход спускалась стая белых голубей. -- Прощай, прощай...-- Шептал доктор, едва сдерживая душившия его слезы.-- О, милая моя!... Он, пошатываясь, поднялся с пристани на каменную стенку мола и, заслонив глаза от солнца рукой, долго наблюдал, как пароход делается все меньше и меньше, как пропадают отдельныя люди, сливаюсь в неопределенныя массы, как расходится и замирает в море пенистый след от парохода. Вот уж он совсем маленький, как рыбачья лодка, и только далеко стелется в тихом утреннем воздухе черный дым, точно траурный султан. Пароход уже превратился в маленькую черную точку, а доктор все стоял и смотрел, точно зачарованный. Из этого забытья его вывел чей-то хриплый смех. Это был солдат Орехов, удивший со стенки мола какую-то морскую рыбу. -- Вашескородие, да вы только поглядите на меня... Доктор посмотрел на него и ничего особеннаго не заметил, кроме какой-то мелкой рыбешки, завязанной в рваный и грязный платок. -- Много рыбы наловил? -- Ну, это пустяки... на закуску, то-есть. А вот, вашескородие... Солдат поднял одну ногу и хлопнул по новому сапогу. -- Вот оно куда пошло, вашескородие: новые сапоги купил, то-есть. Хе-хе... Лет с десять босой ходил да в опорках, а тут совсем новый товар, то-есть. Оглядевшись, солдат шопотом прибавил: -- Краденым табаком торгую, то-есть... х-ха!... -- Ну, это не хорошо вообще, да еще можешь попасться. -- Я-то? Х-ха... Не хорошо? А ежели тут кругом воры, т. е., не то, чтобы вполне воры, а так, по неволе... Вашескородие, надо бы вспрыснуть эти самые сапоги, чтобы крепче были. -- Нет, нет...-- торопливо отказался доктор и сейчас же пошел домой, точно боялся соблазна. Собака Кондитер, вертевшаяся около хозяина, проводила доктора недоумевавшими глазами.