XIII.
Клавдия Григорьевна сдержала свое слово и приехала в Ялту в начале седьмой недели великаго поста. Ей самой хотелось отдохнуть недели две, а потом отговеть в ялтинской церкви. По временам на нее нападало религиозное настроение, и она любила стоять где-нибудь в уголке маленькой старинной церкви, где ее никто не видел. Ее охватывало такое хорошее, чистое настроение, какое переживается только в детстве. Видеть мужа составляло, конечно, главную задачу. Из его писем она знала почти всю его жизнь в Ялте и радовалась, что он выдержал свой курс и почти совершенно здоров. Теперь оставалось борьба только с последствиями запоя, потому что весь организм был расшатан. Главным образом, пострадало сердце. Конечно, все лечение заключалось только в самом строгом режиме. Из писем же Клавдия Григорьевна познакомилась с солдатом Ореховым,-- Замерзавцем и собакой Кондитером,-- ей очень хотелось всех их видеть, и она вперед чувствовала, что полюбить этих отверженцев. Это был совершенно неизвестный ей мир, представителей котораго она видела только из окна и каждый раз испытывала чувство отвращения. Из работы мужа и из его писем она видела, что этот мир уж совсем не так страшен, и что здесь есть даже хорошие люди, конечно, по своему, как солдат Орехов, так безкорыстно ухаживавший все время за ея мужем. В Ялту Клавдия Григорьевна приехала в сопровождении своей горничной Шуры и не остановилась в "России", а наняла домик-особнячек, чтобы не стеснять себя ничем. Погода стояла довольно свежая, и с моря тянуло холодным воздухом. У горничной Шуры разболелись зубы, и она ворчала: -- Еще Крым называется... Сквозняк, точно в форточке. Доктор явился, конечно, по первому приглашению. Клавдию Григорьевну поразила его худоба и землистый цвет лица. Это был уже другой человек и держал он себя по другому, как прежде. Из прежняго оставалось только смущение виноватаго человека. Когда к чаю подана была закуска и водка, доктор отодвинул свою рюмку. -- Вы не подумайте, Клавдия, что я с перваго раза желаю показать себя с самой лучшей стороны,-- заметил он с больной улыбкой.-- Я просто не могу пить... -- А я выпью рюмочку...-- ответила Клавдия Григорьевна, наливая себе водки.-- Знаете, при нашей собачьей службе приходится прибегать к искусственному возбуждению. Когда я играю, то каждый раз выпиваю полбутылки мадеры. -- Смотрите, это очень опасно... Женщины скорее поддаются запою. Она загадочно улыбнулась и ничего не ответила, а заговорила о дороге в Крым и каком-то интересном знакомстве в вагоне. Доктор не слушал ее, а только наблюдал, как она говорит. Боже мой, как она была хороша, вся хороша... Он видел ее говеющей в маленькой ялтинской церкви и думал о том, как должно быть приятно прощать такую кающуюся женщину, если бы это право принадлежало не Богу, а простому смертному. Ведь в прощении есть какая-то скрытая, таинственная поэзия... -- Он -- разорившийся помещик...-- разсказывала она, отпивая чай маленькими глотками.-- То есть, я наверно не знаю, а делаю предположение. По манерам видно, что он когда-то служил в военной службе и непременно в одном, из дорогих полков. -- Да?-- спрашивал доктор, нисколько не интересуясь этой дорожной встречей. -- То есть, я опять делаю только предположение... И потом, совершенная случайность, оказалось, что он тоже едет в Ялту. У него что-то такое с сердцем и, кажется, "начинает немножко шалить его правая ножка". Вообще, человек пожил в свою долю... Доктор молчал, а Клавдия Григорьевна, точно желая в чем-то оправдаться, скороговоркой прибавила: -- Он почти старик... за сорок... Фамилия старая дворянская: Бантыш-Козельский. -- Да? Она засмеялась и прибавила: -- К чему я вам разсказываю эти глупости? Это всегда так бывает, когда встретишь человека после долгой разлуки... Вы замечали, конечно? Она начинала чувствовать себя немного жутко под его пристальным взглядом и принужденно улыбалась. Что-то такое было, что мешало попасть в прежний непринужденный тон. Доктор тоже не знал, о чем ему говорить, и скоро начал прощаться. -- Вы куда?-- удивилась она. -- Вам необходимо отдохнуть с дороги... -- Да, это правда... А потом я непременно желаю познакомиться с вашим Пудом Ореховым. Мне он очень нравится... Вот только я отговею... да... Вы ничего не будете иметь, если мы все вместе разговеемся? Ведь это день прощений, общаго мира и братства... Может быть вас это стеснит? -- Нет, отчего же... Если это кого может стеснить, так именно моих бывших друзей по Сенной. Они будут чувствовать себя не в своей тарелке... -- А если я этого хочу? Доктор не спорил. Конечно, это был каприз избалованной хорошенькой женщины, но ее могли и серьезно интересовать неизвестные ей люди. Он мысленно точно старался оправдать ее перед кем-то. На другой день он встретил Клавдию Григорьевну уже в церкви, куда зашел как-то машинально. Она стояла у левой стены, одетая вся в черное и с кружевной косынкой на голове, вместо шляпы. В церкви было много чахоточных, которых доктора отправляют каждую весну умирать в Ялту, как делал когда-то и он. Церковное пение прерывалось изнемогающим кашлем. Клавдия Григорьевна стояла, как статуя, и усердно молилась. Она ни разу не посмотрела в сторону, и доктору сделалось совестно за свое мирское неуместное любопытство. Потом он возмутился, когда рядом с ним стал подержанный джентльмен с закрученными колечком усами и начал торопливо креститься, помахивая рукой между двух пуговиц моднаго смокинга. Это уж было противно, и доктор ушел. Он не был религиозным человеком в том смысле, как принято понимать эти слова, но не выносил профанации ни в каком деле. Вечером Клавдия Григорьевна прислала за ним свою горничную.-- Барыня пришли от вечерни и пьют чай,-- обяснила Шура, делая постное лицо. Сегодня чай был сделан на небольшой террасе, с которой можно было видеть кусочек моря. Клавдия Григорьевна имела усталый вид и посмотрела на доктора какими-то покорными глазами, как смотрят монахини. Сказывалась театральная привычка входить в свою роль. Она и говорила каким-то притихшим голосом. -- Я совершенно счастлива, Иван Степаныч... Время от времени не лишнее остаться с глазу на глаз с собственной совестью. Только меня мучит одно: мне все кажется, что я недостаточно искрення... Вы верите в прощение? А я глубоко верю, иначе нельзя было бы жить... Когда я молюсь, мне кажется, что я дышу каким-то чудным свежим воздухом, и мне делается так легко... Мне кажется, что есть такая же атмосфера нравственная, как и физическая, только мы ее не желаем видеть. Понимаете: без нея нельзя жить, как нельзя дышать без воздуха. Ведь любовь тоже прощение... Это может быть немного смелый парадокс, или я не умею выразиться более ясно и определенно, но для себя лично я его отлично понимаю. Доктор слушал ее и мысленно повторял: "Милая, милая, милая... о, милая"!