аны тебя поймают, увезут на Голодай остров, в собачий лазарет посадят и на веревочку повесят. Вот и вся твоя музыка... Не понимаешь? Нет, брат, врешь, все понимаешь, а только сказать не умеешь... Орехова занимал вопрос, есть что нибудь у собаки в роде души, то есть не души, а так, вообще. Ведь пес понимает, ну, значит, чувствует, а ежели чувствует, так, значит, должна быть и своя собачья душонка. Как же, вон как скулит в другой раз и радуется по своему, когда хозяина увидит. Кондитер, действительно, проявлял по отношению к хозяину самую трогательную нежность и по целым часам терпеливо высиживал где нибудь на тротуаре, пока Орехов разводил компанию в кабаке. Таким же проявлением жалости Орехова было и знакомство с немцем. Орехов привел его в конце марта, когда стояла отвратительная петербургская весенняя ростепель, и заявил доктору: -- Вот тоже человечина, ни к чему его не применишь... Иду я это по тротувару, а он под воротами спрятался, скукожился весь и сидит. "Что есть за человек?" А он и выговорить ничего не может, только губы трясутся... Одежонка то на ем, вашескородие, дыра на дыре, а тут снег валит, слякоть, холод. Ведь живая душа... "Кто ты такой?" спрашиваю опять. Ну, он тут и признался вполне. "Я, грит, великий замерзавец", значит, по нашему, стужи не выносит. Смотрю, действительно, человек трясется весь, глаза этак глядят, как у бездомной собаки -- ну, то-есть, и пожалел. И в сам деле замерзнет... "Великий замерзавец" был даже не типичный несчастный человек, свихнувшийся с кругу "через свой курляндский барон фон-Клейнгауз", причем трудно было понять, как вышло дело и из за чего. Любопытный солдат как ни допытывал, ничего не мог добиться, даже фамилии. -- У меня нет фамилий,-- кротко обяснял Замерзавец.-- У меня есть мой паспорт... Паспорт говорит, что я Мундель, а я совсем не Мундель... Бог накажет барона фон-Клейнгауз, который есть мой отец и который должен дать свой фамилий. -- Ишь, чего захотел,-- возмущался солдат.-- Тоже губа не дура... Только ты в барона как будто рылом не вышел. Чем ты занимался, горюн, то-есть, там, у себя дома? -- Я все могу делать... Я остригал барон фон-Клейнгауз, я настраивал фортепьяно в замке, я был любимый егерь, я играл на корнет-пистон, я был отличный повар -- я все знаю. У меня и моя жена все тоже знал... Он набивала папиросы барону фон-Клейнгауз, а барон фон-Клейнгауз поступал весьма с ней дурно целый год. -- А ты бы его в морду?-- советовал сблдат.-- Хоть и барон, а тоже не полагается озорничать... Очень просто: тррах! и тому делу крышка. -- Барон фон-Клейнгауз поступал весьма дурно десять лет с моей мамашей... Бог накажет барон фон-Клейнгауз и за мамашу. Мамаша все плакал, и мой жена все плакал, и я все плакал. -- Ну, и вышел замерзавец вполне. Эх ты, горюн... А воровством не случалось тебе заниматься? Поплачешь-поплачешь и нечаянно что нибудь зацепишь... Почему-то безцветный пропойца-немец полюбился Орехову и он принял его под свое покровительство. -- Куда он денется-то?-- разсуждал Орехов.-- А потом человек прямо через свою фамилию погибает... Дай-ка ему другую, настоящую, то-есть, фамилию, ну, и совсем бы дело вышло наоборот. Когда солдат бывал в хорошем настроении, то заставлял Замерзавца говорить по немецки и хохотал до слез.-- Уж и народец только: собака -- хунт, девка -- фрелин -- одна потеха! Мысль о путешествии на юг у доктора явилась давно, но он все откладывал год за годом. В последнее время у него образовалась тяжелая одышка, а по ночам одолевал мучительный кашель. Благодаря постоянным простудам, развивалась эмфизема легких, и нужно было принимать энергичныя меры. Когда доктор разсказал Орехову о прелестях юга, солдат не поверил. -- Не может этого быть, чтобы без снегу, вашескородие.. -- Снег бывает, но всего дня на два. Полежит и растает. -- Так этак, вашескородие, и помирать не надо... Первое -- на счет одежи слобода, а потом спи круглый год на открытом воздухе. Нет, что нибудь да не так... То-есть, даже совсем смешно выходит, вашескородие. Значит, не по закону... Этак в тепле-то и Бога позабудешь... -- Вот отправимся вместе со мной, так своими глазами все увидишь. -- А што ежели в самом деле махнуть?-- соображал солдат и, бросив рваную шапку о-земь, тут-же решил:-- Где наше не пропадало, вашескородие... В лучшем, то-есть, виде махнем. По составленному доктором плану они в течение лета могли дойти до Крыма пешком, делая дневки и роздыхи. До Москвы можно было воспользоваться старым московским трактом, а там около линии железной дороги на Курск, Харьков и Севастополь. В последних числах апреля назначен был и день выступления. Но в самый решительный момент, именно ранним утром, когда они уже надевали походныя котомки, Орехов заявил: -- А как же Замерзавец? -- Замерзавец здесь останется... Солдат подумал, покрутил головой и с решительным видом проговорил: -- Как хотите, вашескородие, а я никак, то-есть, не-могу... Погинет он здесь окончательно. Летом промаячит как-никак, а осенью и замерзнет. Возьмемте и его... Так втроем они и отправились на благословенный юг. Путь был не из легких. Приходилось делать большие роздыхи, но Орехова радовало одно, что везде он встречал "своих", хотя в разных местах они и называются разно: в Питере -- лишенные столицы и Спиридоны-повороты, в Москве -- золоторотцы, дальше пошли босяки, зимогоры, раклы.