VI.
Первые дни жизни в Ялте для доктора прошли в каком-то тумане. Морской воздух производил свое чудотворное действие. По утрам не мучил кашель, "пивное сердце" начинало работать правильнее, в голове не было той тяжести, которая давила мозг в течение последних лет -- вообще, совершалось какое-то внутреннее возрождение, как при ремонте запущеннаго стараго дома. А главное, являлось повышение самочувствия, выражаясь медицинским языком. Доктору начинало казаться, что он уже не он, т. е. не жалкий пропойца, который остался далеко-далеко под туманным северным небом. Компания продолжала вести совместную жизнь, вместе работала и вместе спала где-нибудь под открытым небом. Солдат Орехов переживал тоже подем чувств, выражавшийся в особенном ожесточении. -- Вашескородие, я им покажу!-- повторял он и даже грозил в пространство кулаком.-- Тут дело не пудом орехов пахнет... Сделайте милость! В лучшем виде... Солдатское одушевление реализировалось целым потоком совсем ненужных слов. Замерзавец с перваго пробуждения на благословенном крымском побережье сохранял тоже настроение -- у него "пело сердце". Даже собака Кондитер и та переживала это общее настроение, выражая его отчаянными драками с крымскими собачонками. -- Что, рад, негодяй?-- любовался им Орехов.-- Вот то-то и есть, дурашка... Вашескородие, вот пес, а тоже чувствует по своему, то-есть, как полагается настоящему псу. В Ялте уже начался осенний людный сезон, и публика все прибывала, настоящая избранная публика, не знавшая счета шальным деньгам. Доктора удивляло, что в этой пестрой, разряженной толпе совершенно не было видно больных. Где они, эти обреченные люди, по каким углам прячутся и где предаются мукам ожидания? Модные курортные врачи тоже не походили на врачей. Эти милые друзья человечества имели такой вид, точно они осчастливливали человечество каждым своим дыханием. Доктор узнал двух бывших товарищей по академии. Да, когда-то они щеголяли в высоких сапогах, в мережанных сорочках и в широкополых факельщицких шляпах, а теперь это были блестящие дэнди, катавшиеся по Ялте на кровных рысаках. Из ученой личинки выпорхнули чудныя бабочки, питавшияся только медом от дорогого хлеба науки. Бродя по Ялте, доктор наткнулся на театральную афишу, анонсировавшую о гастролях известной артистки Свирской. Значит, он не ошибся... Он перечитал несколько раз афишу, переживая смешанное чувство горечи и какого-то молчаливаго отчаяния. Да, это была несомненно она, принявшая псевдонимом половину своей девичьей фамилии. Дальше доктор узнал, что она занимает два номера в гостинице "Россия", что служило лучшей рекламой ея материальных успехов. Она попала, наконец, в заколдованный круг самой избранной публики. Он усаживался на скамейке у набережной и терпеливо, по целым часам ждал ея появления. Утром она выходила часов в одиннадцать, в сопровождении одной горничной -- значить, была назначена репетиция. Если не было спектакля, она выходила только вечером, когда спадал дневной жар, и непременно в сопровождении одного из сменявшихся поклонников. Были тут и военные, и штатские, и местные восточные человеки. Очевидно, она имела успех. Раз доктор слышал, как два пшюта в подвернутых штанах провожали ее словами: -- Хороша канашка... Почему она сказалась с этим рамоли? Знаешь, лысенький... из Москвы... -- У него миллион... -- Э, нынче этим никого не удивишь... -- Он умен и не мешает ей флиртировать... Доктор узнал и фамилию "самого". Это был один из второстепенных московских крезов, о котором говорили, как о больном человеке -- больном по логике московских миллионов. Такой выбор покоробил доктора. Это уже начиналась торная дорога настоящей кокотки. Неужели она могла упасть так низко? Он этому не мог поверить. Тут крылось какое-то грустное и обидное недоразумение. У него явилось страстное желание увидеть ее и спросить. Пусть она ответит ему "своими словами"... Он, пропойца, так много мог ей сказать и именно то, чего она никогда не услышит от своих поклонников. Да, он должен ее видеть и переговорить серьезно... Но здесь явилась непреодолимая преграда,-- у доктора не было подходящаго костюма и еще меньше надежды таковой приобрести. Идти в опорках и в лохмотьях он, конечно, не мог, да его и не пустили бы на подезд шикарной гостиницы. Положение получалось самое безвыходное. В минуту отчаяния у доктора даже являлась мысль обратиться к кому нибудь из коллег по академии, но это благородное попрошайничество возмущало его больше открытаго нищенства. -- Только костюм...-- вертелась в голове доктора неотвязная мысль.-- Боже мой, неужели я его не найду? Вот когда можно сказать: полцарства за один костюм... Заработать костюм было не мыслимо, потому что для такой операции потребовалось бы minimum два месяца работы где нибудь на пристани, а сейчас доктор и работать не мог -- его мучила одышка. Выручил солдат Орехов, когда доктор под хмельком разсказал ему свое горе. -- А мы это, то-есть, живой рукой обернем, вашескородие... Не стало разе здесь народов? Да еще как обернем... Тут есть одна баба-перекупка, так мы у ней и произведем всю муницию. "Перекупка" сначала отнеслась с недоверием к такому смелому плану, но ее подкупило слово: доктор. Положим, пьяница, а все-таки ученый человек и не окажет себя подлецом. Конечно, костюм был сборный, но с этим маленьким неудобством приходилось мириться. Теперь оставалось только написать письмо, что было особенно трудно доктору, отвыкшему совсем писать. После нескольких редакций он написал, что "случайно" попал в Крым и желал бы видеться, причем предупреждал, что он очень болен и, вероятно, скоро умрет. В приписке было прибавлено: "У меня явилось страстное желание видеть вас, Клавдия Григорьевна, и поговорить... Ради Бога, не подумайте, что мне что нибудь нужно от вас или что я буду предявлять свои права. Просто, хочется видеть вас"... Письмо взялся доставить солдат Орехов "в собственныя руки", что ему обошлось не дешево, точно он брал "Россию" штурмом. Началось с того, что его несколько раз прогнал швейцар, потом он хотел проникнуть каким-то задним ходом и тоже был выгнан с позором. -- Да, ведь, я не для себя хлопочу, обормоты?!-- ругался солдат, сдерживая скромное желание надавать всем этим ресторанным халуям в морду. -- Ладно, разговаривай, рвань коричневая... Много вас тут, раклов. Солдат собрал всю силу воли, чтобы не подраться и не испортить этим всей своей дипломатической миссии. Долго-ли до греха... Обозленный солдат все-таки перехитрил. Он укараулил горничную Свирской и вручил ей письмо. -- Я тебя вот тут на скамеечке обожду,-- обяснил он, подмигивая.-- Понимаешь? Письмо-то уж очень, то-есть, нужное... Не бойся, глупая. Горничная, после некотораго колебания, решилась взять письмо, а солдат Орехов ждал ее на набережной целый час, предаваясь философским размышлениям. -- Уж эти господа... Одна модель, то-есть. А доктор вот как сконфузит эту самую актерку... Кругом будет виновата, хоть и вертит хвостом. Ох, бабы!.. Грех с ними один. Горничная, наконец, явилась с ответом, который дала не сразу, а после некотораго экзамена. -- От кого это письмо было?-- допрашивала она. -- От доктора. -- А как фамилия доктора? -- Фамилия: Жемчугов, Иван Степаныч... Обыкновенная фамилия. Кончился этот допрос совсем неожиданно: горничная дала солдату целый двугривенный. -- Ну, вот это дело...-- похвалил солдат, держа за уголок длинный узкий конверт.