От радости, как и от горя, сердце не разрывается. Я вскочила, бросилась по коридору, рванулась к телефону, стала звонить друзьям. Впервые засмеялась:
— Говорят — спасен!..
Вечер.
Почему так сосредоточен врач? Почему снова собирают консилиум? Все поднялись наверх. Наконец зовут меня. Так, вероятно, идут на эшафот…
Говорит хирург:
— С моей стороны все отлично.
Терапевт:
— Сердце работает хорошо.
Невропатолог:
— Мне не нравится выпадение рефлексов. Мальчик никого не узнает.
— Он очень ослабел, — объясняю я.
— Возможно… Мы ничего не утверждаем. И все же надо быть ко всему готовой.
Как холодно, как одиноко! Вокруг друзья, а я одна!
После долгих просьб мне около полуночи разрешили пройти к сыну.
В комнате горела только одна свеча. При моем появлении все отошли от постельки.
Мурзик умирал. Сердце еще чуть-чуть билось, но лобик уже похолодел. Когда остыли даже кончики пальцев, я попросила перенести ребенка в мой дом.
Белая акация у раскрытой могилы и последние комки земли.
«Любовь моя единственная» — написано на мраморной доске у изголовья сына…
Через несколько дней я вновь поехала к сыну.
Тревожное это было время. Убийство Войкова. Поджоги складов в Ленинграде. Опять подняла голову контрреволюция.
Партия, рабочий класс приводили себя в боевую готовность.
— Поглядите вокруг, — говорил мой спутник. — Как нужны сейчас крепкие, закаленные люди! Борьба не кончена…
Да, борьба продолжалась. И этим для каждого коммуниста было сказано все.