Вначале не обошлось без неприятностей. В один прекрасный день явились полицейские и с ними какие-то господа с портфелями… Вы, дескать, не имели права…
— Какого права? А что вы, позвольте вас спросить, называете правом? Да и дот этот никому не нужен. На что он годился? Ясно, как его привели в порядок, так он сразу всем понадобился. Ну ладно, вы сейчас у меня увидите! — Перепрыгивая через две ступеньки, Гиттон выбрался из дота, залез на самую высокую кучу глины и закричал во весь голос, делая обеими руками широкие округлые жесты. Как раз был полдень. Из порта шли докеры, те, которым не нашлось работы. Они сбежались, обступили Гиттона. — Значит, по-вашему, люди должны спать под открытым небом? Куда же им прикажете деваться?
— Но дот является собственностью морского министерства, — заявил один из полицейских.
— Я же не отказываюсь платить за квартиру, — кричал Гиттон.
Тут уж крыть было нечем. Докеры не могли прийти в себя от негодования. А чиновники растерянно переглядывались с таким видом, словно спрашивали друг друга, не пора ли отступить на заранее подготовленные позиции. Ясно было, что если они посмеют настаивать, им того и гляди дадут по шее.
— Завтра же, — сказал Анри, — все это будет опубликовано в газете. Можете не беспокоиться.
А папа Гиттон уже не мог сдержать свои расходившиеся руки. Он схватил за пуговицу господина с портфелем и яростно крутил ее.
— Послушай-ка, дружок любезный! Забирай себе мой погреб, сделай милость. Только при одном условии. Ты будешь в нем жить, а я в твоем доме поселюсь, дурья голова. Идет?
Короче говоря, чиновники отступили. И больше не возвращались. Впрочем, в скором времени Гиттоны получили бумажку, в которой сообщалось, что плата за помещение взиматься не будет, но квартиранту вменяется в обязанность вносить поквартально определенную сумму за пользование участком, прилегающим к доту.
Вопрос с жильем был улажен. От окна отбросили еще немного глины, и теперь прямо из комнаты был виден океан, а налево так называемый пляж, где полукругом тянулись дачи, утопавшие в зелени по самые крыши из красной черепицы. Словом, вид открывался довольно приятный.
Плохо одно — когда шел дождь, вся земля вокруг раскисала, глина снова оползала, загромождая, как сегодня, окно и лестницу.
— Понятно, я быстро все в порядок приведу, — подтвердил папа Гиттон.
— А что, сегодня опять не было работы?
Гиттон молча посмотрел на жену, ему хотелось узнать, с какой целью она задала вдруг этот вопрос. Жена опустила глаза.
— Я ведь не в упрек спросила, — добавила она.
— Нет, не было работы, — сказал Гиттон. — А сколько у нас осталось гарантийных?
— Думаю, дней на пять, от силы на неделю хватит.
Гиттон — докер. Когда он не имеет работы, из ЦБРС[1] ему выплачивают гарантийный заработок в размере трехсот пятидесяти франков в день, но не больше чем за пятьдесят дней в полгода. Сейчас как раз все ресурсы подошли к концу.
Жена подняла крышку кастрюли.
— Смотри, вот все, что у меня осталось. А тут мы с курами прогадали, да еще как…
— Опять ты о курах!
Гиттон чуть было не прикрикнул на жену, но удержался. Вокруг стола, терпеливо ожидая обеда, сидели трое детей и смотрели на отца; особенно пристально смотрел Поль.
— Ну, ладно, — сказал Гиттон, — что сделано, то сделано. Сколько раз уже об этом говорили. Сама сообрази, откуда бы мы тогда денег взяли?
— Не знаю откуда, а все-таки жалко очень…
Как и все докеры, Гиттоны до наступившей сейчас нищеты держали птицу. Корма были вольные, всегда можно было набрать несколько килограммов зерна, которое рассыпалось во время разгрузки или погрузки. У Гиттона жило за дотом кур шестьдесят и даже несколько уток. Но полгода тому назад, когда гарантийный заработок подошел к концу, Клодетта серьезно заболела, и ее пришлось уложить в постель. Понадобились деньги на лекарства. К тому времени осталось всего двадцать кур. Всех остальных поели; сначала готовили их на разные лады, потом стали просто варить, без всякого соуса, без приправы, словом, зря переводили добро, и от этого долгого куроядения всех членов семейства Гиттон начинало мутить при виде любого пернатого. Тогда папа Гиттон продал всех кур оптом лавочнику; тот, конечно, не преминул воспользоваться бедственным положением семьи и дал всего шесть тысяч франков с небольшим; этих денег давно и в помине нет.
— Не может же это длиться вечно! — с сердцем сказал папа Гиттон.
Он взглянул на троих детей, смирно сидевших за столом и ожидавших своей порции вареной картошки, которую и помаслить-то даже нечем. Гиттону было еще тяжелее, чем если бы они были его родные дети… Особенно жалко Поля, сегодня ему явно не по себе, это прямо бросается в глаза.