— Еще бы не знать! Ведь это произошло после нашего спора с ним.
— Представь себе, что с некоторого времени на стенах стали появляться надписи смолой или краской и пишутся они не по поручению ячейки. Расспросили докеров — кто пишет? Оказывается, никто ничего не знает. А однажды неподалеку от поселка, над самым шоссе, на телеграфных проводах повисло чучело с надписью: «Эйзенхауэр». Придумано здорово, а главное, очень просто — на одном конце веревки привязан болт в качестве противовеса, а на другом — само чучело. Веревку забросили на провода так, чтобы она обкрутилась вокруг них несколько раз. Словом, сразу никак и не сорвешь, и полицейским пришлось пригнать аварийную машину. Однако это тоже была не наша работа. Но что касается надписей, то, к сожалению, политически они не всегда правильны; надпись: «Американцев — в нужник!» — наверняка писал не коммунист. Ведь это грубо и не убедительно: ничему не помогает. Иной раз мне даже кажется, что это дело рук провокатора.
— Возможно, что и так. Я сам читал где-то: «Ребята, бей американских гостей». Понимаешь, куда они клонят? И это в нынешней обстановке…
— Должен тебе сказать, немало есть докеров, у которых при встрече с американцами руки чешутся.
— Провокаторы как раз это и учитывают, пытаются использовать в своих целях. Не можем же мы ребятам руки связать. Это их дело. Представь себе, что где-нибудь дойдет до драки, наш парень вздует американца и швырнет его в море. Не так-то легко удержать человека в такую минуту. Тем паче, что американцы сами ищут предлога для стычек, ведут себя нагло. Столько накопилось гнева в сердцах людей, что он не может не прорываться наружу. Но наши лозунги другие. Ты же знаешь, наш лозунг, лозунг коммунистов — организованная борьба масс.
— Но в том случае, о котором я хочу тебе рассказать, надписи были совсем неплохие. Наоборот. Ночью, когда наши ребята малевали, они столкнулись как раз с таким проявлением индивидуального творчества. И знаешь, кто это был? Папильон. На следующий день я с ним побеседовал. Папильон утверждает, что он не может забыть, как ты его обидел. Он не хочет возвращаться в партию. Но очень хочет работать с нами. Он даже заявил: для партии лучше, чтобы такелажники были сами по себе.
— А ведь он правильно сказал, что я его обидел, — подтверждает Жильбер. — Это действительно моя ошибка. Надо всегда помнить, что перед тобой живой человек. Одно дело — сказать на собрании, откровенно объясниться, обсудить вопрос, но если то же самое сказать мимоходом, перед посторонними, где-нибудь в столовке, на том основании, что ничего, мол, секретного в наших разговорах нет, получится неловкость, хотя бы и был ты руководим самыми лучшими побуждениями. Верно, у партии нет секретов, но у того или иного товарища могут быть свои личные дела, и вовсе незачем касаться их при всех. Мы сидели в нашей пивной, человека три-четыре. Выпили бутылку красного, разговорились. И, слово за слово, перешли к некоторым деликатным вопросам, которые волнуют многих; конечно, затронули вечную проблему о наших такелажниках: не кажется ли им все-таки, что они заедают чужой кусок, и почему, собственно, они против предоставления работы в порядке очереди — по убеждению или скорей из соображений личной выгоды? Как видишь, вопрос щекотливый и нельзя его решать с налету. Кроме того, пивная не место для таких разговоров. Папильон превратно понял мои слова. А ты сам знаешь, какой это порох!
— И все-таки он хороший малый. Сейчас он опять рвется к делу. Он, между прочим, будет участвовать в нашей ночной вылазке на базу подводных лодок. Непременно решил с нами идти. Просто помешался. Боюсь, как бы он не проговорился кому-нибудь, из хвастовства. Я его предупредил, чтобы он молчал. Но язык у него, как известно, длинный.
— Ты, Анри, сообщи ему, что ты обо всем рассказал мне, дай ему понять, что я ничего против него не имею. Он ведь меня обозвал интеллигентом, как тебе это нравится! Так и передай ему: Жильбер, мол, велел тебе сказать, что теперь ты, оказывается, сам стихи сочиняешь да еще их на стенах пишешь.
Жильбер вдруг устало замолчал, тело его тяжело сползло с подушек; худые руки бессильно были сложены на груди, дыхание стало прерывистым.
— Я тебя совсем заговорил! Сейчас ухожу.
— Нет. Мне что-то холодно стало. Какая досада валяться здесь, когда люди борются, когда мы все так нужны партии. Если бы я мог хоть подыматься с постели.
— Твоя задача теперь одна — выздороветь, и как можно скорей. Всякая неосторожность пойдет во вред не только тебе самому, но и всем нам.