Тогда мы делегацией из нашего района поехали в обком комсомола. Нам опять отказали. И мы решили, коль мы в Москве, то пойти в ЦК комсомола. Кто будет докладывать, кто из нас смелый? Думали, что одни там будем, а там в коридор нельзя было втиснуться, не то что дойти до секретаря. Там со всеми Союза молодежь была, много таких, что побывали в оккупации, за гибель близких рвались отомстить.
Вечером все-таки добились мы к секретарю. Нас спрашивают: «Ну, как вы пойдете на фронт, если вы не умеете стрелять?» А мы говорим, что мы уже научились… «Где?.. Как?.. А перевязывать умеете?» А нас, знаете, в этом же кружке при военкомате районный врач учил перевязать. Ну, и у нас был козырь в руках, что мы не одни, что у нас еще сорок человек и все умеют стрелять и оказывать первую медицинскую помощь. Нам сказали: «Идите и ждите. Ваш вопрос будет решен положительно». И буквально через пару дней у нас были повестки на руках…
Мы пришли в военкомат, нас тут же в одну дверь ввели, в другую вывели: у меня очень красивая коса, я ею гордилась. Я уже без нее вышла… И платье забрали. Не успела маме ни платье, ни косу отдать… Она очень просила, чтобы что-то от меня, мое у нее осталось… Нас тут же одели в гимнастерки, пилотки, дали вещмешки и в товарный состав погрузили…
Мы еще не знали, куда нас зачислят, куда мы едем? В конце концов для нас было не так и важно, кем мы будем. Только бы — на фронт. Все воюют — и мы. Приехали на станцию Щелково, недалеко от не была женская снайперская школа. Оказывается, нас туда.
Стали учиться. Изучали уставы — гарнизонной службы, дисциплинарный, маскировку на местности, химзащиту. Девчонки все очень старались. С закрытыми глазами научились собирать и разбирать «снайперку», определять скорость ветра, движение цели, расстояние к цели, ячейки копать, ползать по-пластунски — все-все это мы уже умели. По окончании курсов огневую и строевую я сдала на «пять». Самое трудное, помню, было подняться по тревоге и собраться за пять минут. Сапоги мы брали по размеру на один-два номера больше, чтобы не терять времени, быстро собраться. За пять минут надо было одеться, обуться и встать в строй. Были случаи, что в сапогах на босую ногу в строй выбегали. Одна девчонка чуть ноги себе не отморозила. Старшина заметил, сделал замечание, потом учил нас портянки крутить. Станет над нами и гудит: «Как мне, девоньки, сделать из вас солдат, а не мишени для фрицев?»
Ну, и вот прибыли мы на фронт. Под Оршу… В шестьдесят вторую стрелковую дивизию… Командир, как сейчас помню, полковник Бородкин, он увидел нас, рассердился: девчонок мне навязали. Но потом пригласил к себе, угостил обедом. И, слышим, спрашивает у своего адъютанта: «Нет ли у нас сладкого к чаю». Мы обиделись: за кого он нас принимает? Мы воевать приехали… А он нас принимал не как солдат, а как девчонок. По возрасту мы ему были дочери. «Что ж я с вами делать буду, милые вы мои?» — вот как он к нам относился, как он нас встретил. А мы же воображали, что уже вояки…
Назавтра заставил показать, как умеем стрелять, маскироваться на местности. Отстрелялись хорошо, даже лучше мужчин-снайперов, которых отозвали с передовой на двухдневные курсы. А затем маскировка на местности… Полковник пришел, ходит осматривает поляну, потом стал на одну кочку — ничего не видно. И тут «кочка» под ним взмолилась: «Ой, товарищ полковник, не могу больше, тяжело». Ну, и смеху было! Он поверить не мог, что так хорошо можно замаскироваться. «Теперь, — говорит, — свои слова насчет девчонок беру обратно». Но все равно очень мучился, боялся за нас, когда шли на передовую, каждый раз предупреждал, чтобы осторожными были, понапрасну не рисковали.
Вышли мы первый день на «охоту» (так у снайперов называется), моя напарница Маша Козлова. Замаскировалась, лежим: я веду наблюдения, Маша — с винтовкой. И вдруг Маша мне:
— Стреляй, стреляй! Видишь, немец…
Я ей говорю:
— Я наблюдаю. Ты стреляй!
— Пока мы тут выяснять будем, — говорит она, — он уйдет.
А я ей свое:
— Сначала надо стрелковую карту составить. ориентиры нанести: где сарай, березка…
— Ты будешь, как в школе, разводить бумажную волокиту? Я приехала не бумажками заниматься, а стрелять!
Вижу, что Маша уже злится на меня.
— Ну, так стреляй, чего ты?
Так мы пререкались. А в это время, действительно, немецкий офицер давал солдатам указания. Подошла повозка, и солдаты по цепочке передавали какой-то груз. Этот офицер стоял, что-то сказал, потом скрылся. Мы спорим. Я вижу, что он уже два раза показался, и если мы еже раз прохлопаем, то его упустим. И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье — то появится, то скроется, — я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх… После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок… Он взмахнул руками и упал. Убит он был или нет, не знаю. Но меня после этого еще больше дрожь взяла, какой-то страх появился: я убила человека…
Когда мы пришли, стали в своем взводе рассказывать, что со мной было, провели собрание. У нас комсорг была Клава Иванова, она меня убеждала: «Их не жалеть надо, а ненавидеть…» У нее фашисты отца убили. Мы, бывало, запоем, а она просит: «Девчоночки, не надо, вот победим этих гадов, тогда и петь будем».