— А откуда ты? — спросил курносый.
— Та здешний я. Петром зовут.
— А я Николай…
— Вот и познакомились, — впервые улыбнувшись, сказал Довгань. — Понимаешь, в нашем селе глушь, ни одного парня, ни одного из военнопленных (при этом он выразительно посмотрел на Николая), даже поговорить не с кем.
Они шли, разговаривали, а потом оба, как сговорившись, замедлили шаг и остановились на дороге.
— Понимаешь, мне не надо в Калиновку, — сказал Николай.
— Вообще-то и мне не туда. Шел с тобой, чтобы поговорить просто. У нас в селе такая тоска — с ума сойдешь!
Они повернули в обратную сторону и прошли несколько сотен метров. А Волынец, который был все время настороже и издали наблюдал за ними, вдруг замер от удивления: вместо Архиповича, которого он тоже хорошо знал до войны, рядом с Довганем шел совсем другой человек, совсем непохожий на бывшего секретаря райкома комсомола.
«Нет, тут что-то не то…» — подумал Волынец и решил: пока не поздно, надо подойти к ним, вмешаться в разговор.
Когда Волынец вышел на дорогу, спутник Довганя насторожился.
— Знакомься — мой друг, тоже Петро, — сказал ему Довгань.
— А это, как я догадался, Архипович? — вместо того чтобы протянуть руку, недобрым тоном спросил Волынец.
— Н-нет… Я Сидоренко, — растерянно произнес незнакомец.
Потом он внимательно посмотрел на Волынца. Шагнул к нему, еще раз заглянул в лицо, даже голову при этом склонил набок и, как к родному брату, бросился навстречу:
— Друг! Дорогой! Ты жив?
— Что за провокация? — попятился Волынец. — Я тебя первый раз вижу.
— А! Плевать на это. Зато я тебя не впервой вижу! Помнишь временный лагерь возле ставки? Помнишь первую бочку с водой, когда сами себя топтали?
Волынец смотрел на этого разгоряченного парня и начинал кое-что припоминать. А Николай Сидоренко, не ожидая ответа, продолжал:
— Это же ты делил воду, когда капитана подстрелили?
— Я…
Нет, такое не забывается.
…Это было в начале августа сорок первого. Тысячи изнывающих от жажды военнопленных… Жарища, вот уже трое суток на небе ни облачка. Их загнали за колючую проволоку и забыли. Тысячи людей умирали от жажды, от ран, задыхались от трупного запаха.
А вода рядом. В двухстах метрах от лагеря поблескивает зеркало небольшого пруда. На вышках, по углам ограды — пулеметы и томящиеся от безделья охранники.
На четвертый день ворота лагеря отворились, и слепая кляча втянула туда бочку с водой. Все, кто мог ходить или ползать, кинулись к бочке. Люди ошалели от жажды. Те, кто напирал сзади, давили передних, оказавшихся у бочки. Толпа затаптывала самое себя. И вдруг, перекрывая рев и стоны, прозвучал властный голос:
— Товарищи! Люди! Остановитесь… Так мы передавим самих себя и разольем воду.
На мгновение толпа притихла. И все увидали на возу крепкого человека лет сорока. Его решительность кадрового командира немного успокоила обезумевших людей.
— Погубим воду, погубим своих товарищей, сами погибнем. Разве можно так. А-ну отступись! Взгляните, над нами фашисты потешаются.
Он указал рукой за ограду, где группа охранников приготовилась, очевидно, к интересному зрелищу. И кто-то из этой группы вдруг выстрелил. Командир, взмахнув руками, свалился на головы тех, что плотным кольцом окружили бочку.
Петро Волынец лежал неподалеку от ворот. Когда привезли бочку с водой, его самого едва не затоптали. Когда громыхнул выстрел, люди отпрянули. Отступили назад. Командир, подстреленный охранниками, лежал под телегой. Он пытался еще что-то сказать, но его уже не слушали. И тогда, забыв об опасности, Волынец вскочил на бочку и закричал:
— Отступи! Отступи! Воду будем делить: по баклажке на четверых!
И чтобы не дать безумству людей снова взять верх, твердо сказал:
— Командиру — первому, последнему — мне. Разберись по четыре!
Волынец вздрогнул. То были жуткие минуты. Будто и теперь на него смотрели сумасшедшие глаза тысяч людей, которые погибали от жажды. Очевидно, среди них были и глаза этого парня, который пришел сегодня вместо Архиповича.
— Я тебя узнал! — говорил Николай, с удивлением и восторгом рассматривая Волынца. — Теперь я уверен, что вы наши люди. Ну а с моими товарищами скоро познакомитесь.
Через несколько дней разыскали комсомольцы и Лысячука, о котором говорила им Марфа Давыдовна. Это был худощавый, небольшого роста человек, бывший военный финансист, который теперь работал на конюшне.