— Дождешься — поп тебя кадилом огреет! — ругалась женщина, у которой лицо было обрызгано арбузным соком. — Боже мой, много же дураков терпишь ты, господи, в своем саду!
Поезд между тем легонько стукнул буферами, тормоза ослабли, колеса окутались клубами пара.
— Скорей, скорей, он уходит! — крикнул кто-то.
Паника усилилась. Начал пробираться к вагону и низенький румяный кондуктор, работая локтями и нещадно толкаясь. Он старался ухватиться за поручни и стать хотя бы одной ногой на подножку.
Но в этот момент откуда-то сверху послышался отдаленный рокот. Металлический звук, монотонный и низкий, нарастал, ширился, переходя в мощный, устрашающий гул. Огромная дрель упорно и неотступно сверлила твердый как гранит небесный свод, стремясь раздробить его на миллиарды кусков. На вокзале свершилось чудо: сутолока прекратилась, все, кто еще не успел забраться в вагоны, замерли, как пораженные громом, и, приставив ладони к глазам, не замечая, что поезд уже тихо скользит по рельсам, боязливо вперились в небесную синь, пытаясь различить силуэты самолетов, которые медленно и неотвратимо приближались. Но, сколько ни старались, ничего не могли различить. Был только слышен доносившийся из неведомой дали, из-за, югославских гор, глухой гул, зловещий и жуткий, который с каждой минутой становился все громче и громче.
— Опять американцы летят, — сказал кто-то испуганно.
— Не дай бог, чтобы они прилетели, пока поезд еще на вокзале, останется от нас мокрое место.
— Вот мы и поехали…
Поезд, изнемогая под тяжестью пассажиров, которые, как муравьи, облепили вагоны, с трудом набирал скорость. Оставшиеся на перроне устремились за ним, пытаясь пристроиться на какой-нибудь ступеньке. Женщины, обезумевшие от страха, простоволосые и растрепанные, опять запричитали и заохали, а дети, уцепившись за их юбки, заревели отчаянно, словно их бросили на раскаленные угли. Старый монах с мешками на спине сделал несколько шагов, стараясь не отстать от проплывавшего мимо вагона, и ухватился было за рубашку висевшего на подножке мальчугана, но тут же со стоном растянулся на платформе, чуть не попав под колеса. В ту же секунду какой-то здоровенный мужик, в одной рубахе и портках, с акробатической ловкостью перемахнул через него и повис на фонаре последнего вагона. Состав переводили на другой путь, поезд тряхнуло, мужик разжал руки и, грохнувшись между путями, разбил голову о ручку стрелки.
Вскоре паровоз нырнул под мост и помчался все быстрее и быстрее.
Гул самолетов с каждой минутой нарастал, оповещая о приближении страшного бедствия, столь знакомого жителям Турну-Северина. Сигнализируя об опасности, пронзительно завизжала сирена, установленная на крыше вокзала, И, словно желая ее перекричать, подал свой хриплый голос из-за железнодорожных мастерских старенький маневровый паровоз. И наверху, в городе, который раскинулся на плоскогорье позади станции, за больницей, ударили в колокола, поплыл мерный, стонущий звон, завыли, закричали сирены.
Из тех, кто не смог сесть на поезд, не осталось никого. Объятые ужасом, люди разбежались кто куда, перепрыгивая через пути, пробираясь под товарными вагонами. Станционные служащие повыскакивали из рабочих помещений, где после бомбежек не осталось ни одного стекла, и по тылам вокзала, мимо раскидистых яблонь, помчались к щелям, отрытым на случай воздушных налетов в парке. Слева, за депо, метались рабочие из ремонтных мастерских, они побросали работу и бежали: одни — к Дунаю, другие — на гору, к неглубоким размывам в районе расположения пехотного полка.
Михай, в грязной, рваной рубашке и парусиновых брюках, сплошь в заплатках и масляных пятнах, босой, давно не стриженный и заросший, с трудом выбрался из вагона третьего класса и сейчас, после ухода поезда, стоял в растерянности на путях, не зная, что предпринять. Вокруг кричали и суетились насмерть перепуганные люди, стараясь как можно быстрее спрятаться от приближающихся самолетов.
Он смотрел на все отсутствующим взглядом, будто эта суматоха была ему непонятна и неинтересна, будто ему самому не угрожала опасность. Какая-то невидимая сила пригвоздила его к месту и не давала сделать ни шагу.
Здание вокзала, еще недавно красивое и даже величественное, по форме напоминавшее пассажирский поезд, с высокой башней для часов в виде паровозной трубы, с большими светлыми окнами и широким затененным перроном, выдержанное в сверхсовременном стиле, сейчас было неузнаваемо. Разрушенные закоптелые стены, провалившаяся крыша, черные обгорелые балки, исковерканные огненной стихией. Ресторан, почтовое отделение, справочное бюро, группа осмотра вагонов, служба движения — всюду выбиты стекла, повреждены стены. На грязном перроне там и сям кучи щебня, штукатурка и битый кирпич, мотки провода, осколки стекла, целые листы кровельного железа. За путями, в стороне складов, валялись на боку три стальных вагона, а серая, вся в масле, цистерна лежала вверх колесами на сплющенном грузовике. Десятки глубоких, как омуты, воронок, полных зеленоватой, стоячей воды, свидетельствовали о количестве бомб, сброшенных на вокзал, на депо, на сортировочную станцию. Чуть дальше, в стороне стадиона, виднелся длинный товарный состав из одних металлических каркасов: все деревянные части были уничтожены огнем.