Усталым, печальным взором Михай молча созерцал эту грустную картину, и, чем очевиднее становились масштабы разгрома, тем сильнее закипала ярость в его душе.
На плоскогорье, за вокзалом, он увидел здание больницы — крыша сорвана, окна выбиты, стены изуродованы осколками. Почти у всех домов вокруг больницы были черные, обгорелые стены с глубокими трещинами, деревья стояли изувеченные, валялось множество телеграфных столбов, а дальше опять дома, дома, разрушенные, сметенные с лица земли прямым попаданием или мощной взрывной волной. Продолжая всматриваться в это жуткое материализованное выражение того, что представляли собой налеты англо-американской авиации, которых было несколько, он вдруг перенесся мысленно к родителям, к родственникам, ко всем, кого он знал здесь в свои детские и юные годы, и почувствовал, как они близки его сердцу. Мысль пронзила его, причинила острую боль, он вздрогнул от внезапного страха. «Что с отцом, с матерью? — взволнованно спросил он себя. — А как Дана? Живы ли они? Что стало с нашим домом? Тоже разрушен, как все, что меня окружает? Про дядю Александра я знаю, он на фронте. Жив ли? И куда его занесли превратности военной жизни? А его жена? Тетя Эмилия работала кассиршей здесь, на вокзале…»
Михай уехал из города два года назад и вот уже восемь месяцев не получал весточки из дому. Впрочем, в скитаниях по северу Африки вместе с немецкими частями он был вообще лишен возможности получать какую бы то ни было корреспонденцию. Как на кинопленке, он увидел снова день разлуки с теми, кто был ему дорог.
Это произошло в середине дня, в воскресенье, в двадцатых числах августа. Стояла жаркая, душная погода. Он уезжал в Бухарест, в военное училище, родители и родственники пришли на вокзал его проводить. Михай смотрел теперь на развороченный бомбами перрон и внутренним взором видел своего отца, Влада Георгиу, учителя истории, маленького, щуплого, в коричневом костюме, слишком просторном для его худощавого тела, видел его выпуклый лоб, начинавшие седеть волосы, затуманившееся задумчивое лицо, черные тревожные глаза за очками в золоченой оправе. Где же они стояли тогда? Да вон там, напротив комнаты дежурного по станции. Рядом с ним — мать, бывшая учительница музыки, только что вышедшая на пенсию по болезни, в шелковом платье, в белой широкополой соломенной шляпе и с японским веером в руке, она все поглядывала на часы, тайно радуясь, что поезд запаздывает, ее единственный сын еще побудет около нее, и она расстанется с ним не сию же минуту. В двух шагах от родителей сестра Дана, в то время ученица гимназии «Принцесса Елена», только что переведенная в шестой класс, тоненькая и гибкая, в голубом платье из легкой воздушной материи, с синими глазами и белокурыми волосами, заплетенными в косички, которые при каждом движении покачивались над чуть заметно округлившейся грудью. Она пришла не одна. С ней была ее одноклассница Лилиана, дочь рабочего железнодорожных мастерских, хрупкая девушка с густыми каштановыми волосами и большими карими глазами, которой Михай признался в вечной любви год назад, в последний, как принято почти у всех гимназистов, год своего обучения.
За пять минут до отхода поезда, с трудом пробившись сквозь толпу, прибежала и тетя Эмилия, сестра отца, маленькая и худенькая, совсем как девочка, в синем полотняном платьице и с сигаретой в руке. Начальник станции разрешил ей оставить на несколько минут воинскую кассу, где она работала, чтобы попрощаться с любимым племянником.
А вокруг скакал неугомонный Костел, ее сын, которого Михай в шутку называл Костелино, по имени клоуна из цирка Клудского, чьи веселые номера они столько раз смотрели… Было жарко, очень жарко, но тетя Эмилия, размахивая рукой с сигаретой, по обыкновению, говорила быстро и темпераментно, рассказывала, как поскандалила утром с майором артиллерии, который пытался всучить ей проездные документы, совершенно замызганные и с подтирками, к тому же он нахально вел себя по отношению к ней как к женщине, вот она и послала его к черту и захлопнула окошко перед его носом. «Подумай, какой бессовестный, назвал меня потаскухой, когда настоящая потаскуха — его жена, эта намалеванная кукла, которая целыми днями околачивается на бульваре около авиационного училища!» Отец, мать и даже Дана слушали ее с удовольствием; тетя Эмилия, как всегда, рассказывала увлеченно, красочно, и, пока говорила, казалось, она так взволнована, что успокоится нескоро. Но, кончив рассказ, Эмилия тут же пришла в ровное расположение духа и заулыбалась как ни в чем не бывало. И только Лилиана стояла подавленная, отчужденная и как бы отсутствующая, стояла и грустно смотрела на Михая, изо всех сил стараясь казаться спокойной, безразличной, чтобы не выдать свои чувства к тому, кто уезжал и кого она увидит теперь неизвестно когда.