— Опять война… — печально обронила Ана. — Снова жертвы, снова горе.
Воцарилась тишина. Каждый был погружен в свои мысли. Максим устало перебирал в памяти пережитое: издевательства, побои, пытки… Хорошо, что все это позади. Но на многое он теперь будет смотреть другими глазами. И вряд ли вернется к господам Графф…
— А теперь, — продолжала Дана, — я вам расскажу про мальчика, которого привела с собой. Его задержали, когда он расклеивал на улицах листовки нашей организации. Новое правительство издало декрет об амнистии, и мы пошли в полицейский участок, чтобы забрать оттуда Максима. Вы бы видели, что они нам устроили, эти полицейские! Целый спектакль. Они, конечно, прекрасно знали о декрете, и все равно, мы их просим отдать нам Максима, а они ни в какую!.. Нет и нет, без главного комиссара полиции Албойю они, видите ли, не имеют права. Особенно разорялся рыжий, который делал у нас обыск. Уж как он нас материл, страшно вспомнить!.. Даже пригрозил, что, если мы сейчас же не уйдем, он нас самих арестует. И тогда Ромикэ, есть у нас такой парень, боксер, как боднет его головой в грудь! Тот так и повалился. Ромикэ еще попугал его автоматом, сказал, что таких прихвостней Антонеску, как этот рыжий, стрелять надо. Ну рыжий и скис. Вот как все было. Рыжий освободил Максима, и мы с ним пришли сюда. Дело в том, что на вчерашнем собрании нашей ячейки мне поручили заботиться о нем, пока он не поправится и не определится с жильем и работой.
— Значит, у тебя нет родителей, мальчик? — уже доброжелательно спросил учитель.
— Нет, господин Георгиу, — с трудом ответил Максим, еле шевеля разбитыми губами. — Отец погиб на фронте, мать — под бомбежкой в пасхальную ночь…
— Где же ты жил до ареста?
— Работал и жил в пекарне у господ Графф. Спал на полу, мешки подкладывал… Холодно…
— А с листовками как попался?
— Так уж получилось. Моей вины в том нет. Домнишоара Лила, ваша дочь, знает…
— Мою дочь зовут Даной, а не Лилой.
— Да что вы? — удивился Максим. — Мы, комсомольцы, звали ее Лилой.
— Моя подпольная кличка, — объяснила девушка. — Мы жили по законам конспирации…
Они говорили долго. Многое стало понятным: и строптивые выходки Даны, так раздражавшие отца, и ее конфликт с учительницей немецкого, и другие «странности».
Когда в окне забрезжил рассвет и часы пробили четыре раза, учитель сказал:
— Знаешь, Дана, не хочу скрывать, на меня твой рассказ произвел сильное впечатление. Слишком легко, слишком часто ты подвергала опасности свою свободу и жизнь. Но раз дело сделано, цель достигнута, что же теперь говорить… Победителей не судят.
— Вот именно, отец, цель достигнута! Молодец Дана! Теперь и мне надо, не откладывая, определить свои цели.
— Это ваше дело, вам и решать, что делать дальше. Вы уже взрослые, умные, вот и отвечайте за свои поступки сами… Ана, — обратился он к жене, — дай мальчику поесть и постели ему постель.
Вскоре дом погрузился в сон. На улице уже совсем рассвело, вовсю пели птицы. Они оживленно летали по саду, а там, уронив голову на грудь, спала в своем шезлонге, где ее застиг сон, несчастная Эмилия.
32
Вечер 23 августа подполковник Ганс фон Клаузинг проводил у себя дома. Он занимал роскошную виллу, с высокими окнами, плотно зашторенными из-за светомаскировки, со стенами, увитыми плющом. Подполковник, в элегантной домашней куртке и рубашке с открытым воротом, сидел, развалясь, в соломенном кресле и курил, отпивая кофе из маленькой чашечки… В кресле напротив расположилась домнишоара Лиззи Хинтц, оживленная и чрезвычайно довольная своим женихом. На ней было легкое шелковое белое платье. Подполковник рассказывал, как пятнадцать лет назад охотился вместе с отцом на пантер в Южной Африке.
— Пантера — страшно опасный зверь, дорогая. И надо быть очень хорошим стрелком, чтобы охотиться на нее. Если ты ее не убьешь, а только ранишь, она бросится на тебя и разорвет на куски.
— И ты не боялся, мой милый? Ах, я бы не смогла сделать и шага в этих ужасных джунглях…
— Боялся? — Клаузинг снисходительно хохотнул. — Чего же мне бояться? Звери не страшнее людей. Зато какие интересные, какие дикие места я видел! Отец отснял несколько сот метров пленки. Она сохранилась у меня дома, в Германии. Приедем, я тебе покажу.