— Будь умником, Пуфи, не шуми. Разве одному тебе, малышке, страшно? — Гладя лохматую шерсть собаки, она дружески обратилась к Дане: — Ах, домнишоара, если бы вы знали, какой он смышленый… Он чувствует на расстоянии, когда случается что-то плохое. У него такой нюх, что я просто удивляюсь. Мой муж — полковник, так вот он привез это сокровище с фронта, на самолете. И как меня умолял один эвакуированный польский дантист продать ему этого песика! Я ему сказала: «Заберите свои деньги, не нужны они мне, не могу я расстаться со своим голубчиком!» Что поделаешь, — вздохнула она чуть позже. — Муж уехал, надо же мне с кем-то коротать время…
Но Дана ее не слушала. Она сидела молча, уставясь в пространство, и думала о том, что говорил ей Валериу о Михае. Значит, брат жив. В каком-то смысле то, что рассказал Валериу, было радостной вестью. С тех пор как Михай уехал в Германию, в военное училище, родители, особенно мама, не знали покоя. Письма от него приходили все реже, домашние читали их по нескольку раз, так что, можно сказать, знали наизусть. Это была единственная связь с ним, судьба занесла его так далеко. И вдруг все оборвалось, от Михая не было ни строчки. Словно ветер задул огонек надежды. Тщетно пытался отец, учитель Влад Георгиу, хоть что-нибудь узнать о сыне… И постепенно в доме воцарилось молчание, поселилась тяжелая, давящая тоска. О Михае не говорили вслух, словно боясь потревожить чей-то сон, ходили на цыпочках, повесив голову, с трауром в сердце. Они считали, что он погиб или пропал без вести на африканском фронте, откуда год назад пришло последнее письмо. В редких случаях, когда собирались все вместе вокруг стола вечером или после обеда, имя пропавшего произносилось шепотом, в сознании покорности судьбе. Мать сразу начинала плакать, спрятав лицо в ладони, а отец замыкался в гробовом молчании. Дана старалась направить беседу в другое русло, не теряя надежды, что благоприятная весть снова осветит их жизнь. И вот… Михай жив, он бежал из концлагеря. Но принесет ли это в семью долгожданное спокойствие? Как отнесется к нему отец? А мать? Михай жив, но он… беглый лагерник. Почему он был в немецком лагере?
Дана сидела, обхватив голову руками, с растревоженной душой, думая о себе, Михае и близких. В глубокой, тягостной тишине, опустившейся на скованный страхом город, отчетливо раздавался гул тяжелых бомбардировщиков. И только в одном из ближайших домов, где, видимо, окна были раскрыты, играло радио, звучала лукавая мелодия, словно бросая вызов леденящему душу ужасу, в полуденную духоту смело врывалась знакомая мирная песенка.
Дане песенка очень нравилась, дома у нее была такая пластинка, и девушка часто слушала ее, но сейчас было не до песен. Мучительное беспокойство стиснуло грудь, не давая свободно вздохнуть. «Сказать родителям то, что я узнала, или не сказать? — теперь думала она. — Конечно, они обрадуются, что Михай жив, что его кости не сгнили где-то на чужбине, как думали они в минуты отчаяния. Но что они скажут, когда узнают, что он бежал из лагеря, что немцы и румынская полиция гонятся за ним по пятам? Отец, конечно, опять пойдет к немецкому начальнику, снова начнутся хождения по мукам, он, безусловно, обратится и к товарищам по полку, попросит их разузнать, можно ли что-нибудь сделать, его наверняка спросят, откуда ему известно про Михая. Он сошлется на меня. Меня спросят, а что я буду отвечать? Нет, не скажу им ничего про Михая! — решила наконец Дана. — Зачем растравлять сердца родителям, когда они и так измучены этой жизнью, полной лишений, кошмаров американских бомбардировок: налеты стали проклятием города, никто не знает, будет ли жив в следующее мгновение, сохранится ли крыша у него над головой. В семье существует как бы добровольное забвение Михая, пусть лучше так и остается, — внушала себе она. — Во всяком случае, хорошо, что он жив. Легко ли ему, тяжело, главное, что жив, и я надеюсь, что он скоро будет среди нас. И все-таки… все-таки эта радость омрачена тревогой, я ведь не знаю, что он там натворил, почему попал в лагерь. И Валериу не смог сказать мне ничего определенного…» — продолжала размышлять она.
Потом механически оправила платье на коленях, откинула волосы со лба и снова замерла, прислушиваясь к звучащей по радио песне, нежной и мелодичной.
Дана вдруг подумала: «А может ли любовь пройти из-за того, что у человека очень большие неприятности, даже несчастья? Нет, любовь как вода в ручье, она не может иссякнуть, любовь бывает одна и на всю жизнь». Она вспомнила Санду. С ним ей было суждено познать первую любовь, такую, какой она может быть в тринадцать лет. Они учились в параллельных классах, по вечерам гуляли в садике у городского суда или в парке, ходили на стадион, болели за одну футбольную команду, обменивались любовными записками: просовывали их через щели в заборе или «забывали» в учебниках; ревнуя друг друга, ссорились, мирились и опять ссорились. Но однажды их спокойная жизнь была нарушена. Начались непрерывные несчастья. Мать Санду погибла при первом же воздушном налете на город, отец был арестован в канун 1 Мая по подозрению в том, что он коммунист, а Санду вылетел из гимназий и поступил учеником на судоверфь. Сейчас он в Констанце, куда перевели многих рабочих: судоремонтные мастерские на берегу Дуная пострадали от бомбардировок, и заказов было мало.