Часов в одиннадцать — начале двенадцатого явившиеся к полковнику Предойю вооруженные рабочие потребовали, чтобы он, пока не поздно, начал решительные действия против немцев.
— Господин полковник, — горячо убеждал его Глигор, — наш народ был так долго унижен, жил в такой нищете! Нет ничего удивительного, что он взял в руки оружие… И раз уж он теперь вооружен…
— Господин Григоре, — прервал его полковник.
— Меня зовут Глигор.
— Извините, пожалуйста, господин Глигор, что не запомнил вашего имени. То, о чем вы меня просите, для меня не новость. Я уже говорил об этом с младшим лейтенантом Ганей. В принципе я согласен, что надо начинать военные действия против подразделений немецкого гарнизона, но именно военные действия, а не что-нибудь другое. По всем правилам военного искусства и законам ведения войны. А то, что предлагаете вы, не наше дело. Пусть этим занимается полиция или жандармерия. Пусть они и арестовывают этих немцев.
— Господин полковник, вопросы теории меня сейчас не интересуют, страна в опасности! Решайте: вы присоединяетесь к антифашистской борьбе, которую уже ведут боевые отряды патриотов, или нет?
К такой постановке вопроса Предойю не был готов. Для себя он, правда, уже все решил, но как убедить в этом и Жирэску, который твердит, что надо любой ценой избежать кровопролития? Его не сдвинешь… А те люди, кого Предойю считал анархистами, далекими от интересов страны, сейчас всерьез озабочены судьбой родины и вооружились, оказывается, для ее защиты, а не для решения своих местных задач, продиктованных им коммунистической партией… Как все это непросто!..
— Чего вы добиваетесь конкретно? — вопросом на вопрос ответил он Глигору.
— Чтобы вы выделили нам в помощь роту младшего лейтенанта Гани.
— Хорошо, — помолчав, решил Предойю, — я отдам соответствующий приказ.
Таким образом план, разработанный Ионом Райку, Глигором и Виктором Ганей, был приведен в исполнение: еще до захода солнца солдаты и рабочие начали осаду здания немецкой комендатуры.
Трижды они предлагали немцам сложить оружие и трижды получали категорический отказ. Капитан Вильке, старший по званию после Клаузинга, принял решение драться до последнего. Об этом он и уведомил осаждавших запиской, которую бросил из окна.
Капитан написал им по-немецки, но никто из рабочих или солдат немецкого языка не знал, и по совету капрала Динку Ганя послал за Михаем Георгиу, который находился вместе со своим отрядом в районе гимназии. Пробежав записку глазами, Михай сказал:
— Он пишет, что страшный конец лучше, чем страх без конца.
— Что ж, все ясно, — заключил Ганя, — будем начинать… я уже распорядился, чтобы сюда доставили два противотанковых орудия.
— А мы и не рассчитывали, что немцы выйдут к нам с поклоном!.. — отозвался Райку. — Откроем огонь, шарахнем из пушек, то-то будет им время записочки писать… Ну, лейтенант, что молчишь?
— Я любуюсь вами. Ну и хватка у вас! А ведь если подумать, простой, в общем-то, человек, самый что ни на есть обыкновенный, но хватка!.. — Он восхищенно потряс головой.
Райку сердито на него покосился:
— Расхваливаешь меня, будто сваты невесту! Нашел время!
Сухо треснул винтовочный выстрел, его подхватило эхо, за ним — другой и сразу — автоматная очередь.
— Никак, немцы зашевелились? — Динку побежал к углу дома, бросился на землю и, укрывшись за высокой клумбой, направил бинокль на окна комендатуры. Вернувшись, он доложил: — Один из наших солдат переходил улицу, и немцы открыли пальбу.
— Убили?
— Нет.
— Начинаем атаку! — решил Ганя. — Нечего больше ждать! Согласны?
— Согласен, — ответил Райку.
Ганя вынул из планшета листок бумаги, что-то быстро на нем набросал и крикнул:
— Капрал Динку! Срочно передай командирам взводов мой приказ: первому взводу держать под методическим пулеметным огнем окна чердака и второго этажа; второму взводу — вести огонь очередями по балкону, входной двери и окнам первого этажа. Глигору — он командует на правом фланге — передашь: из стрелкового оружия вести только прицельный огонь. Понятно?
Через несколько минут шквальный огонь обрушился на здание комендатуры. Посыпались стекла, черепица, ветки деревьев. В считанные секунды будка часового превратилась в решето, пули прошили кузов и шины грузовика, стоявшего во дворе в тени абрикосовых деревьев, и под ним растеклась лужа масла и бензина. Машина запылала, загорелись деревья… Еще немного — и страшный грохот потряс все вокруг: взорвался бензобак, двор заволокло удушливым черным дымом. Пулеметная очередь скосила древко нацистского знамени, укрепленного на балконе второго этажа, и большое полотнище с белым кругом и черной свастикой посередине повисло как тряпка. Пули отскакивали от стен и разлетались рикошетом во все стороны, сыпалась штукатурка, покрывая белой пылью вьющийся по стенам плющ.