Зимой сорок второго года его мобилизовали, и он отправился искать свой артиллерийский полк в далекие русские степи, в излучину Дона. Еще до отправки на фронт он говорил иногда шурину в откровенных беседах, вечером, за чашкой кофе:
— Знаешь, Влад, я оттуда не вернусь. У меня такое чувство, что война меня не пощадит…
— Глупости! — возражал Влад, сочувственно глядя на него сквозь стекла очков. — Глупости ты говоришь…
— Нет, не глупости, — настаивал Александр. — Это предчувствие. Знаешь, дорогой, последнее время я много размышляю о причинах войны. Сказать тебе, к какому выводу я пришел? Войн не было бы, если бы люди — я говорю о солдатах, — если бы эти люди договорились и не пошли бы воевать. Как ты думаешь? Я прав?
— Конечно.
— А эта война, которую затеяли немцы, разве есть ей оправдание? Жизненное пространство… Не более чем предлог. Что было бы с миром, если бы все народы стали требовать себе жизненного пространства? Каждый смотрел бы через забор соседа с намерением отхватить у него кусок земли, ведь так?
— Что и говорить…
— И можно ли оправдать то, что мы попали как кур во щи, дали втянуть себя в это побоище?
— Вот что, Александр, — мягко останавливал его Влад Георгиу, — ты меня извини, но вести такие беседы я не могу. Я тебе уже говорил, что не занимаюсь политикой. Я учитель истории, и только. История как наука хранит в своей памяти особо важные события, которые произошли в ходе развития человечества, и доводит их до сведения каждого нового поколения, чтобы люди их знали и правильно оценивали. История и политика — разные вещи…
— Хорошо, Влад, допустим, но как человек, а не как историк ты можешь оправдать положение, при котором страна идет к катастрофе?
— Пойми, мой друг, я не занимаюсь политикой, — пытался прервать беседу учитель. — Может быть, ты и прав, а может, и нет. Я не знаю. И не ищу правды в том, чего не знаю…
Тогда, зимой, в вечер своего отъезда, Александр был мрачен, неразговорчив. На вокзале, в вихре вьюги, уже слыша звуки приближающегося поезда, он молча обнял жену, сына, пожал руку Владу и Михаю.
— Береги себя, Александр, — все повторяла и повторяла Эмилия, еле сдерживая слезы. — Не ходи под пулями, никому не причиняй зла. Бог всемогущ, он все видит. Старайся не простудиться. И пиши нам. Почаще, чтобы мы знали, как ты там…
Костел, в черном пальтишке, в шапке, нахлобученной на уши, стоял, тесно прижавшись к отцу, и беззаботно играл ремешками от его ранца. А Влад молчал, задумчиво наблюдая, как кружит снег над перроном, изредка притопывал, чтобы согреть замерзшие ноги.
Александр уехал, и больше никто ничего о нем не знал. Спустя полгода в городе появился некий Василиу, капитан запаса, приписанный к одному из артиллерийских полков. Встретившись с Владом, он сообщил, что Александр пропал без вести. Эмилия безутешно плакала, терзалась, пока в первый же налет американцев на город ее разум, измученный черными мыслями и потрясенный пережитым кошмаром, не померк навсегда.
В том же году уехал в военное училище и Михай. Сначала он писал из Бухареста, потом письма стали приходить из Германии, Франции, Италии и, наконец, из Северной Африки!
Последние восемь месяцев и вокруг него легла зловещая тишина. Он молчал, и неизвестно было, что думать о его судьбе. Несчастная мать не знала ни минуты покоя. По ее просьбе Влад пошел к полковнику Предойю, командиру резервного пехотного полка, который был в то время и начальником румынского гарнизона. В тревоге за судьбу сына он даже предпринял поездку в Бухарест, в военное училище, пытаясь узнать, нет ли у них сведений о тех, кто был направлен в Германию для продолжения учебы. Побывал и в германской дипломатической миссии… Но все было тщетно. Никто ничего не знал. От прямого ответа явно уклонялись, говорили, пожимая плечами: «Война ведь идет, а на войне всякое может случиться!»
Поняв, что он не может ничего сделать, учитель вернулся совершенно разбитый, сломленный, и с тех пор в доме стало, как в склепе. Никто не говорил ни слова, даже шепотом. Двигались молча, печальные и удрученные, стараясь не производить ни малейшего шума, заботясь о том, чтоб не побеспокоить мать, сразу постаревшую лет на десять. Влад Георгиу часто ездил в село Шишешти, за несколько километров от города. Туда была переведена гимназия, и Влад принимал экзамены у своих учеников и у тех, кто занимался самостоятельно. Возвращался через несколько дней, усталый и запыленный, с чувством отвращения ко всему, что происходит вокруг, с впущенными плечами, на которые давила невидимая тяжесть. Он не мог спать, почти ничего не ел, бесцельно бродил по квартире, то и дело поглядывая через окно на калитку, чутко прислушиваясь ко всем доносившимся с улицы шагам. Иногда ему мерещился знакомый голос, он вздрагивал, настораживался, но нет, это был не Михай… Удрученный, страдающий, он много времени проводил в садике перед домом, сидя на скамейке и листая полученные с опозданием газеты.