Михай подошел к веранде и опустился на каменные ступени, подавленный и удрученный. На него навалилась усталость. В голове роились горькие, гнетущие мысли. Его охватила безмерная грусть. И было противно жить среди нелюдей, озверелых, без стыда и совести, приносящих одни несчастья.
Положив голову на руки, он долго сидел неподвижно.
Солнце поднялось высоко, сильно припекало. Под широкой стрехой резвилась стайка шумливых воробьев и вдруг вспорхнула в поднебесье. На улице послышались голоса. Забыв про только что пережитую опасность, люди снова хлопотали, занимались своими делами. По булыжной мостовой прогромыхала повозка, запряженная парой крупных коней. На углу весело галдели ребятишки, запуская воздушного змея. По тротуару неторопливо шел человек в белом фартуке с двумя глиняными горшками в руках, обвязанными бечевкой и прикрытыми полотенцами. Останавливался у ворот, выкрикивал:
— Простокваша! Свежая простокваша! Простокваша-а-а!
Город оживал. Прислушиваясь к шуму, такому родному с детства, Михай мысленно перенесся на несколько лет назад, к тем временам, когда он был гимназистом. Тогда он любил сидеть в тени орехового дерева, у ног его лежал пес, а сам он учил уроки. Папа и мама уходили в гимназию. В комнате с распахнутыми настежь окнами Дана разучивала на пианино «Карнавал» Шумана. Было мирное время. Жизнь покойно тепла своим чередом, и казалось, что так будет вечно. Ничто не предвещало войны, разрушений, бедствий. Ничто, думалось, не могло нарушить семейных традиций. Но сиреневое мирное небо заволокли черные тучи, над привычным покоем нависла гроза. Газеты печатали все более зловещие вести из фашистской Германии. Гитлер бесновался, его аппетиты не укладывались в рамки границ, установленных договорами. Учитель Влад Георгиу, приходя домой, ел мало, раздраженно читал газеты, нервно швырял их, будто они жгли ему руки, и уходил в кафе. Возвращался поздно вечером. Дети слышали, как он говорил маме: «По радио сообщили… В газете писали… Такой-то приехал из Бухареста и рассказывал, что… Учитель Теодоряну получил повестку… Говорят, скоро будут призывать и резервистов…»
Война обрушилась как ураган. Объявили мобилизацию. Из расположения пехотного полка прошли по Главной улице колонны солдат, в новеньком обмундировании с флягами и лопатками, позвякивающими на боку, в сверкающих касках, с набитыми ранцами за спиной, с вычищенными до блеска винтовками на плече. Следом катили, тарахтя по мостовой, полевые кухни с кипящими котлами, накрытые брезентом пушки, обозные повозки с ящиками боеприпасов и мешками продовольствия, их тащили реквизированные клячи в новехоньких хомутах. Колонны шли, шли… А через несколько дней по Торговой улице к вокзалу маршировали другие, со стороны Крайовы, молча чеканя шаг. Мужчины в военной форме нерадостно поглядывали из-под касок на толпящихся жителей, прощаясь, украдкой делали знак рукой и шли дальше, придавленные тяжестью ранцев и душевной горечи.
Прошло немного времени, и по тем же улицам бродят теперь раненые на костылях, в изодранной форме, в синих пилотках — отличительный знак инвалидов войны, — худые, с землистыми лицами. Над воротами все чаще вывешиваются черные флаги, а в газетах печатаются нескончаемые списки убитых: «Мариус Кристеску, младший лейтенант кавалерии, пал в боях за…», «Вирджил Панэ, сержант авиации, сбит над боевыми позициями во время воздушной разведки…», «С прискорбием родители, братья, сестры и близкие родственники оплакивают безвременно погибшего Думитру, солдата пехотной части… павшего в бою под…».
Черные дни… Тяжелые времена… Ночью город замирал, таился во мраке полного затемнения. В вечерние часы все спешили домой, и к десяти припозднившийся прохожий шел по пустым улицам вслепую, натыкаясь на фонарные столбы и пытаясь нащупать носком башмака край тротуара. Хлеб — черный, из отрубей, с комковатым, затвердевшим мякишем — давали по карточкам. В витринах появилась новинка — одежда из искусственного волокна. Мясо поступало в продажу три раза в неделю. Рано утром, часов с трех, у мясных лавок выстраивались длинные очереди, люди дрались из-за килограмма мяса, и какого! — одни кости. Не было ни растительного, ни сливочного масла, ни муки, ни овощей. Базар ощерился пустыми прилавками. А на стенах домов, рядом с приказами городской управы, в которых до сведения населения доводилось, что резать скот запрещено, висели яркие цветные плакаты: «Пейте лучший в мире фруктовый сироп «Тутти-Фрутти», немецкое производство, 327 лей бутылка».