Дана стояла молча, опустив голову, спокойно и невозмутимо, почти не слушая. Чтобы занять руки, девушка развинчивала и свинчивала самописку. Грудь ее слегка подрагивала под черным сатиновым фартуком, и это заметил немецкий офицер. Откинувшись на спинку кресла, Клаузинг с чопорностью, призванной внушать почтение и даже трепет, тщательно протирал носовым платком стекла очков, а глазами, блекло-голубыми, почти бесцветными, близоруко обшаривал девушку, восхищенно осматривал ее о головы до ног.
— Извините, пожалуйста, господин офицер! — заискивающе блеяла заместительница директора, раболепно склоняясь перед немцем, как перед лицом весьма высокопоставленным. — Примите во внимание, поймите, происшествие невозможно было предвидеть…
— О, ничего страшного, фрау директор, ничего страшного! — успокаивал ее Ганс Клаузинг. Сверхэлегантным жестом он насадил на нос очки, не сводя глаз с Даны. — Такая красивая фрейлейн может делать ошибки, мы сердиться нет. Пофторим лекция другой раз… Как зовут тебя?
Дана не ответила. Даже головы не подняла. Она крутила в руках колпачок самописки, всем своим видом бросая вызов тем, кто ее допрашивал.
— Скажи господину офицеру, как тебя зовут! — резким тоном приказала заместительница директора, вскочила, обогнула стол, за которым сидела, схватила девушку за плечо и встряхнула так, что Дана чуть не упала.
— Скажите сами, если считаете нужным, — флегматично ответила Дана. — До свидания! — И она стремительно вышла из комнаты, хлопнув дверью.
— Нахалка! — крикнула ей вслед заместительница директора.
На следующее утро Дану снова вызвали в канцелярию. В кресле, где накануне сидел немецкий офицер, расположился мужчина лет сорока пяти, коренастый, рыжий, всклокоченный, с сильно помятым лицом, словно только что со сна. Он был в коричневом костюме, довольно невзрачном, потертом и засаленном, в поношенных, заляпанных грязью сандалиях.
— Ты — ученица гимназии Дана Георгиу? — спросил он, глядя на нее в упор блестящими, как стекляшки, глазами.
— Да.
— Я хочу задать тебе кое-какие вопросы по поводу вчерашнего происшествия. Можно?
— А что такое вчера случилось? — притворилась удивленной Дана.
— Ты разбила апозитивы или что-то вроде этого… имущество комендатуры.
— Диапозитивы, — поправила его Дана, иронически улыбаясь.
— Пусть так… я сказал, что-то вроде этого… неважно…
— Да, и что? — спросила Дана.
— Я хочу уяснить проблему. Почему это произошло, как…
— А я хочу знать, кто вы такой?
— Кто я? — поднял брови рыжий, и его лицо, словно в пятнах ржавчины, стало еще более ржавым. — Во всяком случае, домнишоара, — сказал он подчеркнуто жестко и стукнул пресс-папье по столу, — ты должна знать, что я представитель власти…
— Из полиции, если не ошибаюсь…
— Правильно. Рад, что ты разбираешься в этом вопросе…
— Да кто же вас не знает?
— Конечно, конечно, — согласился рыжий. — Стало быть, ты мне ответишь на кое-какие вопросы, да?
— Отвечу…
— Так… Скажи мне, домнишоара Георгиу, правда ли, что в начале второго семестра ты сказала учительнице немецкого языка, домнишоаре Хинтц, будто нынешняя немецкая культура ничто по сравнению с культурой времен этого… как его… ну этого… как же, черт побери, его зовут… господина… Гете?
— Гёте! — поправила его Дана.
— Хорошо, согласен, Гёте. Так ты говорила?
— Я не сказала «ничто», я сказала, что эта культура — более низкая…
— А зачем ты это сказала?
— Потому что это правда… Гёте, Шиллер, Бетховен, вы что-нибудь о них слышали?
— Нет, не слыхал, но, может, этих людей знает господин комиссар полиции, он знает всех.
— Может быть. Так вот, эти и другие люди высокой культуры создали в свое время бессмертные произведения. А сегодня, при третьем рейхе, какими произведениями может гордиться немецкий народ? Вы знаете хоть одно?
— Мне это знать неоткуда, я работаю в полиции, и у нас там совсем другие занятия, — отпарировал рыжий, — Может, наш господин комиссар в курсе, я уже говорил… Или домнишоара учительница…
— И она не знает, — ответила Дана.
— Ну хорошо, а как же ты все-таки разбила вчера эти… пластинки?
— Довольно просто: я налетела на свою коллегу, упала и разбила. Вот и все.