Карено. Но три года нужды совсем не долгий срок для такого человека, как я. Для человека, который стучится в людские двери с такими свободными мыслями, как мои. И десять лет недолгий срок. Об этом я думал сегодня ночью.
Слышен стук садовой калитки.
Элина (принимает решение). Ну, да посмотрим. У тебя воспаленные глаза, Ивар; приляг немного. Разбудить тебя?
Карено. Нет, я сам проснусь. Через четверть часа, вероятно, я встану. Я только подремлю. (Уходит в спальню.)
Элина (прислушивается у двери в глубине; отворяет ее, смотрит и снова запирает. Отворяет кухонную дверь.) Ингеборг, это ты?
Ингеборг. Да. (Входит красная, задыхаясь.)
Элина. Я слышала, ты уходила?
Ингеборг. Да, я только что вернулась.
Элина. Милая Ингеборг, сбегай еще раз. Но прежде позавтракай.
Ингеборг. Я уже ела.
Элина. Ты уже завтракала? (Подходит к этажерке и берет подсвечники.) Ингеборг, почисть их немного. А когда вычистишь, ты… (отвернувшись) ты отнесешь их в город и постараешься получить под них деньги.
Ингеборг. Я должна их…
Элина (перебивает ее, нервно). Да, ты понимаешь. Словом, получить под них деньги. Подсвечники покамест мне не нужны.
Ингеборг. Хорошо, хорошо.
Элина. Но только не теряй квитанции. Она, пожалуй, важнее самих денег.
Ингеборг (берет подсвечники).
Элина. Ты это сделаешь, Ингеборг?
Ингеборг. Конечно. (Уходит.)
Элина. Спасибо.
Садовая калитка захлопывается.
Э л и н а берет свою работу, садится у круглого стола и шьет. Выражение ее лица озабоченное, движения вялы. Она встает, неподвижно смотрит через дверь веранды, снова садится и шьет. Уловив стук калитки, она напряженно прислушивается, встает и поспешно направляется к задней двери. Она в сильном волнении. Стучат.
Элина (отворяет). А! Войдите, пожалуйста.
Бондесен (входит). Дорого утра!
Элина. Здравствуйте. (Подает ему руку.)
Бондесен. Господин Карено уже ушел?
Элина. Нет, он спит, он работал всю ночь. Присядьте. (Она садится.)
Бондесен (вынимает из кармана несколько номеров журнала). Вот эти журналы. (Садится.) И вы сидите здесь одна?
Элина. Одна, одна!
Бондесен. Этого вы не должны делать. Лучше бы прогулялись. На дворе солнце.
Элина. Я стояла у дверей веранды и смотрела на солнце.
Бондесен. Вы должны выйти, нанять коляску и поехать гулять, сесть в лодку и грести.
Элина (беспокойно). Нет, не говорите мне об этом.
Бондесен. Сегодня устраивается большая прогулка за город.
Элина (невольно). Правда? И вы тоже поедете?
Бондесен. Да, и я тоже.
Элина (меняя тон). Послушайте, господин Бондесен, я вчера держала себя немного несдержанно. Надеюсь, вы этого не поняли дурно.
Бондесен. О, нет!
Элина. Мне это было бы очень неприятно.
Бондесен. Нисколько. Я все время был уверен, что ваша несдержанность, как вы называете, относится не ко мне, а к другому.
Элина. К кому другому?
Бондесен. Вы, в сущности, говорили не для меня, а для другого.
Элина. Этого вы не заметили? Что? Этого нельзя было заметить?
Бондесен. Я был здесь не более, как посторонний свидетель. Я присутствовал при игре, но не участвовал в ней. Я был ширмой.
Элина. Нет, вы преувеличиваете. Фи, как вы преувеличиваете! Но не будем больше говорить об этом… Да, вы слышали про Йервена?
Бондесен. Что он перешел в другой лагерь? Я узнал об этом сегодня утром. Я тотчас же написал о нем небольшую статейку.
Элина. Против него?
Бондесен (улыбается). Нет, не против него. Теперь его надо поддержать.
Элина. Да, правда? Это вовсе не так ужасно — то, что он сделал?
Бондесен (смеется). Нет, конечно, нет. С моей точки зрения.
Элина. Не правда ли?
Бондесен. Потому что мы «все там будем». Рано или поздно.
Элина. Как это?
Бондесен. Все дети делаются взрослыми людьми. Если не умирают.
Элина. Да, если итак рассуждать, то это вполне естественно.