только первого удобного случая, чтобы сожрать щенят.
По случаю расширения состава экспедиции мы закатили
большой праздничный обед.
2 июня южное полярное сияние показалось в 7 ч. 30 м. вечера
и оставалось на небе в течение нескольких часов. Особенно
красивым оно стало к полуночи. Как обычно, оно началось с дуги
на севере и северо-востоке*. Световые драпри поднимались к
зениту. Достигнув его, основная масса лучей стала неподвижной,
* Указывая положение сияния на небе, мы всегда даем
прокорректированные данные.
но с запада на восток продолжали перебегать вертикальные
волны. Корона сформировалась у зенита как раз под Южным
Крестом. Хотя сияние было очень ярким, оно не изобиловало
красным цветом. Время от времени сияние становилось
исключительно резко очерченным, с исходящими от него
горизонтальными лучами, затем оно вновь расплывалось, как туман. Часть
небосвода закрыли слоистые облака. Температура воздуха была
—22°Ц.
3 июня около 10 часов вечера мы вновь были очарованы
великолепным видом полярного сияния. На этот раз оно было
прекраснее, чем когда-либо раньше.
Сперва на горизонте заблистали короткие языки пламени,
затем появились разнообразные краски и великолепные лучи
стали совершать волновые движения по направлению к зениту,
быстро и неожиданно меняя свой цвет. Лучи света сначала были
почти белыми, потом яркость их увеличилась, они становились
розовыми. Наибольшей интенсивности свет достигал у зенита.
Гигантские занавеси ослепительной яркости и меняющегося
цвета, казалось, колебались под легким ветром.
Внезапно земля озарилась потоками розового и красного
света. Лучи падали сверху так быстро, что за ними невозможно
было проследить глазом. Когда сияние закончилось, мы, сомкнув
веки, все еще продолжали его видеть, настолько ослепителен
был его свет.
Был момент, когда лучи собрались близ зенита и соединились
в виде кольца ярко-красного цвета. Кольцо это быстро и
волнообразно совершало круговое движение.
Господствовало полное безмолвие.
Чудесные краски горели всего один час, но зарницы света еще
долго мерцали на юге. На следующий день с востоко-юго-востока
на нас обрушился ураган. Термометр показывал —35°Ц.
Четвертого мы опять поднялись на мыс, где установили на
высоте 700 метров термограф. Нам хотелось знать температурный
режим не только на уровне моря, но и на упомянутой высоте.
14 июня я сам поднялся на вершину мыса Адэр, чтобы забрать
термограф. До этого господствовала полная тьма, зимние штормы
задували с такой силой, что некоторое время нельзя было
вытянуть и разгладить ленту с термографической кривой.
Все спали, когда в 6 часов утра 14 июня я поднялся: мне
показалось, что погода несколько улучшилась. Правда, можно
было с тем же успехом встать и в полночь, так как между днем
и ночью разницы не существовало. С огромным трудом
взбирался я по крутым утесам. Температура была очень низкой,
и, пока я поднимался, меня несколько раз стошнило. Добравшись
до инструмента, я уложил его в рюкзак и поспешил обратно
в лагерь: барометр стоял низко.
Едва лишь я дошел.до воронки нашего жилища, как Южный
полюс снова надул щеки. Минутой позже поднялся такой ветер
и повалил такой густой снег, что даже при помощи каната
невозможно было добраться от дому до метеорологической станции.
Ивенс и Берначчи попробовали несколько позже перейти
через это пространство. Они вернулись на четвереньках,
измотанные и полузамерзшие. У Берначчи кисть одной руки стала
белой и твердой, как кусок льда. Доктор думал сначала, что ему
придется ампутировать кисть, так как остерегался, чтобы после
оттаивания не начался антонов огонь. Но Берначчи умолял
пощадить его руку, и доктор решил не трогать ее при условии,
что Берначчи не будет заходить в дом.
Доктор стал проводить лечение под навесом в холодном
помещении между домиками. Он долго растирал отмороженную
кисть снегом и держал ее в ледяной воде. На тех частях руки,
которые не подвергались массажу, все вновь и вновь
образовывалась ледяная корка. Постепенно кровь стала обращаться
в жилах. Прошло, однако, еще много времени, пока Берначчи
смог владеть своей рукой.
Позже я и лапландец Савио также пытались достичь
метеорологической станции. Мы ползли на четвереньках. На груди
у нас была захлестнута веревка, за которую нас удерживали
из домика, чтобы ураган не унес во тьму меня и Савио.
Однако продвижение вперед оказалось делом совершенно
невозможным. Каждый раз, как я вытаскивал наружу
привязанный на груди ветровой фонарик, чтобы прочитать показания
термометра, огонь в нем гас: так велика была сила шторма.
В восемь часов вечера скорость ветра равнялась 85
английским милям в час, воздух, казалось, был заполнен в равной
степени снегом и мелкими камушками.
На протяжении ночи шторм усилился.
Домики дрожали под его натиском. Мы пришли к заключению,
что с северо-восточной стороны весь снег с дома сдуло, так как
камни, сорванные ураганом с мыса, стучали по крыше
непрерывным дождем.
Время от времени мы справлялись с барометром, но всегда
с одним и тем же результатом. Барометр падал, падал непрерывно,
и мы начинали всерьез считаться с той возможностью, что наш
лагерь внезапно превратится в воздушный корабль.
Вопреки незавидному положению, в нашей маленькой колонии
господствовало хорошее настроение. Возможно, что у некоторых
это носило характер «юмора висельников». Одни высказывали
мнение, что стальные тросы, которыми было укреплено наше
жилище, в дальнейших воздушных путешествиях послужат
канатами, чтобы пришвартовываться к земле; другие
хладнокровно замечали, что анемометр, вращавшийся на крыше с
большой скоростью, явится незаменимым пропеллером. И впрямь,
иногда казалось, что мы летим по воздуху, так как хижину чуть
заметно приподнимало над землей. Барометр упал в конце концов
до 27 дюймов3.
Самое замечательное в этих штормах было то, что, достигнув
силы урагана, ветер внезапно прекращался на 2—3 минуты.
Шум на крыше замирал, и на короткое время воцарялась полная
тишина.
В это время можно было слышать ровное дыхание лежащих
на койках людей, совпадавшее с однообразным тиканьем
барографа, вычерчивающего кривую атмосферного давления.
Но вскоре ураган возобновлялся с прежней силой.
Этот шторм тянулся до 15 июня.
В такую погоду жизнь в нашем маленьком помещении
казалась иногда невыносимой. Нам не хватало света, движения,
воздуха. Мы как бы старились на глазах друг у друга. Волосы
доктора побелели, а между тем ему едва исполнилось тридцать лет.
Он всегда был в плохом настроении. Возможно, что его удручала
также мысль о состоянии других. Как врач, он замечал
наступавшие изменения у окружающих быстрее, чем они сами.
Мелодии музыкального ящика были нам известны более чем
достаточно; весь его репертуар исчерпан до предела, и если
даже кому-либо нравилась какая-нибудь мелодия, то другой был
противоположного мнения; то, что веселило одного, раздражало
и нагоняло тоску на другого.
За сим обычно следовали нескончаемые споры и пререкания,
которые составляли по существу наше лучшее развлечение. Не
знаю, как могли бы мы перенести долгую полярную ночь, если
бы у нас не возникали эти маленькие стычки. Нас удручали
темнота и однообразие. Тишина временами стучала в ушах,
всякое нарушение ужасной пустоты и оторванности было