Следовательно моряки, полярники, пограничники и многие другие зрители вынуждены потреблять несъедобную продукцию только потому, что съемочная группа хочет получить премию, а кинопрокат, наоборот, не хочет думать. Я полон безграничного уважения к высокополезной деятельности Министерства культуры и Комитета по делам кинематографии, но смею робко заметить, что прокату – как бы выразиться потактичнее? – они не уделяют должного внимания. Если уж записано, что кино есть искусство, то нечего относиться к нему словно к сбыту уцененных гардеробов на рынке; лубочная картинка, если даже наклеить на нее ярлык: «Рембрандт. Подлинник» – все равно остается лубочной картинкой. Имей я право давать министрам советы, я бы порекомендовал взять в кинопрокате список фильмов и списать в утиль всю заваль, которая превращает кино, «страну грез», в сомнительное коммерческое предприятие. Но я не член коллегии и не имею права советовать; лишь констатирую этими строками мнение моряков, рыбаков и полярников, с которыми беседовал на данную сверхтрепещущую тему. Это не фельетонное жонглирование фактами, а вопль о помощи. Куда вечером идти полярнику на полюсе? Любоваться торосами? Так он уже знает их наизусть, и к тому же пурга, мороз, медведи…
За разговорами о кино мешок с картошкой заметно худел. Володя Гвоздков весьма кстати напомнил, что дежурному по лагерю дано диктаторское право выбора кинокартины, и после ужина ребята с превеликим удовольствием в двадцатый раз следили за симпатичным преступником Деточкиным, угоняющим очередной автомобиль.
Вдруг явственно послышался толчок – мягкий, приглушенный, словно льдину снизу ударили обмотанным ватой молотом.
– Началось, – Баранов покачал головой. – Видели, как образуются трещины?
– Ни разу, – признался я.
– Толчки – это не обязательно трещины, – сказал Гвоздков. – Но все может быть. Еще многое увидите.
– По теории Данилыча, все самое интересное происходит до или после отъезда, – припомнил я. – Дач же медведя ни разу не видел…
– Лично я встречаться с этим парнем не желаю, – бодро сообщил Гвоздков. – На «СП-12» я однажды столкнулся с ним нос к носу. Вы, может быть, стали бы приставать к нему насчет интервью, и медведь бы вам объяснил, что очень хочет кушать. Я же человек не любознательный – бегом домой, а он за мной, да такими прыжками, что меня в сорокаградусный мороз ударило в жар. Еле успел схватить карабин, как медведь просунул в дверь свою дикую морду. Хотите – верьте, хотите – проверьте, но со страху я в него попал…
– На Диксоне, – заулыбался Яша Баранов, – вышли ребята осенью поохотиться с лодки на птицу. Смотрят– и не верят глазам: навстречу плывет медведь! Д у них ружья с дробью! Изо всех сил легли на весла– медведь за ними. Выскочили на берег, бегут в дом – медведь за ними. Постоял в коридоре, принюхался и пошел на кухню. Повар – в обморок, а медведь взял банку сгущенки, выпил и улегся на пол отдыхать. Потом прибежали моряки: «Не видели нашего Мишку? С корабля сбежал! Ручной он, не бойтесь».
В кают-компанию, отряхиваясь от снега, вошел Булатов. Под глазами у него темнели круги: всю ночь вместе с Пановым он обходил лагерь.
– Холодно, – губы начальника раздвинулись в замерзшей улыбке. – Можно погреться?
Я принес ему с камбуза большую чашку горячего кофе.
– Будем перетаскивать домики, – сказал Булатов. – Толчки слышали? Оставаться на месте опасно. Домики потеряли мобильность, слишком глубоко зарылись в снег. Так что ваших помощников я забираю. Аврал, ничего не поделаешь.
Весь день я носил воду, резал хлеб, вертел мясорубку, мыл посуду, подметал кают-компанию – одним словом, дежурил, не подозревая о том, какой, тревожной окажется вторая половина моего дежурства.
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
«Льдина раскололась в полночь» – броское, в стиле модерн название для кинофильма. Интригует и приковывает, хотя ничего не отражает: вторая половина апреля – это полярный день, когда полночь от полудня можно отличить лишь по расписанию работы камбуза. Кипит на плите бульон – значит полдень; рыщут по камбузу ребята в поисках сосисок – типичная полночь. Трудно было предъявлять льдине претензии; она вела себя корректно, предупредив несколькими толчками о своих намерениях – «иду на вы». Так что беда не оказалась неожиданной, хотя не перестала от этого быть бедой.
Когда корабль тонет, первая мысль – о шлюпках; расколовшейся льдине – о взлетно-посадочной полосе; если полоса разрушена, ее нужно восстановить во что бы то ни стало. Полоса в аварийной обстановке – часто единственное окно, через которое можно выйти из горящего дома. Из дальнейшего повествования вы увидите что это не громкие слова.
Чувство огромного облегчения – полоса осталась невредимой. Теперь можно спокойно оглянуться и оценить обстановку.
Первая трещина полуметровой ширины прошла за домиком аэрологов, вторая, пятиметровая, – недалеко от радиорубки. Площадь нашей льдины сразу уменьшилась вдвое, но все сошлись на том, что непосредственной угрозы самому лагерю пока нет. «Пока» – очень ненадежное слово на дрейфующей льдине…
Вместе с Анатолием Васильевым я отправился осматривать трещины. Первая уже заторосилась длинной и безобидной на вид ледяной грядой полуметровой высоты – похожей на ту, которую сгребают своими щетками на городских улицах уборочные машины.
Зато вторая трещина впечатляла. Было странно и дико видеть среди вечных льдов километровой длины разводье, напоминающее талый ручей весеннего Подмосковья. Края разводья уже начали зарастать тонким ледком; через несколько дней ледок покроется слоем снега, и тогда – берегись, прохожий! Упаси тебя бог ступить на этот ничем не приметный снежок: окажешься в ловушке, по сравнению с которой волчья яма – это цветочная клумба.
Я не отказал себе в удовольствии сфотографироваться у трещины, и эта карточка – жемчужина моей коллекции. Широкая, отливающая свинцом трещина дышит холодной уверенностью и сознанием своей силы, но, присмотревшись, вы поймете, что и я выгляжу достаточно внушительно. Непредвзятый зритель скажет, что я даже выигрываю в сравнении с трещиной, поскольку она безоружна, а на мне висит обязательный для дежурного карабин. «Корреспондент и стихия» – так бы я назвал эту полную внутреннего драматизма сцену. Или еще точнее – «Корреспондент побеждает стихию»: как-никак трещина лежит у моих ног, а не наоборот. Карточка производит сильное и долго не проходящее впечатление. Ее значение я вижу в том, что она укрепляет уверенность в окончательной победе человека над природой.
Эти мысли пришли ко мне потом. А тогда я отнесся к трещине с почтительностью, которую она вполне заслуживала. Тем более что перспектива, обрисованная Анатолием, показалась мне совсем не забавной.
– Бывает так, – гудел Анатолий своим баритоном, – идешь осматривать разводье – и вдруг слышишь за собой треск. Оборачиваешься – новая трещина, и ты отрезан от лагеря.
Но ведь одному выходить из лагеря запрещено, – напомнил я.
– Конечно, – хладнокровно подтвердил Анатолий. – Вдвоем лучше. Можно орать «караул!» хором. Что это вы ускорили шаги?
Нашел место и время задавать такие вопросы! На посадку заходила «Аннушка»: с ледовой разведки возвращались Панов и Булатов. Через несколько минут они пришли в кают-компанию, где за чашкой кофе коротала ночь чуть не половина личного состава станции.
– Между нами и подскоком масса трещин и разводий, – сообщил Булатов.
– Одно из них шириной до пятидесяти метров, вовсю бушует море.
– Аэропорт имени Данилыча держится? – спросил кто-то.
– Трещина прошла, но небольшая, – ответил Панов. – Толщина льда на подскоке восемьдесят сантиметров.
– Всего? – удивился я.
– Лед молодой, крепкий, – пояснил Булатов. – Данилычу ничто не угрожает, если не будет подвижек. Подскок находится в окружении четырехметровых паковых льдов. Но стоит им надавить – и от подскока остается одно воспоминание, на его месте образуется вал торосов.