Винца курил коротенькую трубочку и не торопясь рассказывал о чем-то. Он говорил по-русски, только иногда сбивался на латышский язык, да еще уж очень любил такие слова, как "непременно".
- И вот приехал этот барон на... как это сказать... тыр-гус, гада-тыргус...
- Так это ж ярмарка, - догадался Минай.
- Ну да: большая торговля, непременно один раз в году, гада-тыргус. Много там было разного народа. Кто пришел пешком, кто на конях.
И вот едет этот барон на шестерке лошадей, очень гордый. И рядом с ним в коляске - непременно его дружок, тукумский пастор, - ну, тоже очень богатый, важный.
А про барона говорили в народе, будто это он сказал в Петербурге: "Ничего, что сейчас горят наши усадьбы! Скоро мужики будут смирные. Непременно! Раньше мы ездили на шестерке лошадей, а теперь поедем на шестерке латышей". Ну, может, и не совеем так было, а в народе это говорили.
И вот к коляске барона выходит совсем старый старик со скрипкой, ударяет по струнам смычком и поет:
Я хотел бы сделать с немцем то же,
Что он сделал с нами:
Тонкого немца я заставил бы месить ногами глину,
А толстого - корчевать пни в лесу.
В воскресенье я им дал бы работу полегче - пусть оба пасут свиней...
Ну, по-латышски это выходит лучше, - добавил Винца.
И он запел сиплым и приятным голосом. Тэкля засмеялась.
- А что же барон? - спросил Минай.
- Что ж барон? Велел пастору перевести песенку: нашего языка немецкие бароны не знают. Тот перевел. Барон тогда приказал схватить старика. Ну, народ не дал. Народ схоронил старика, как река Даугава хоронит невод. И за спинами тукумских батраков - а у них спины и плечи не хуже, чем у нашего Миная, - старик спел еще одну песенку:
Эй ты, немчик-немчура!
Какой у тебя длинный нос!
Он тебе пригодится: ты печь в аду
Будешь шуровать своим носом.
А потом еще:
Эй, немчура!
А почему у тебя такая легкая коляска?
Как ты увезешь на ней свои грехи,
Когда поедешь к черту в преисподнюю?
Минай засмеялся:
- Ух, и не любит же немцев старый Винца!
- Надо непременно понять, каких немцев. Я тебе спел про тех, что на шее у народа сидят. А есть непременно в Неметчине и батраки, такие, как мы с тобой. Я так думаю. Там непременно есть кузнецы. Или, скажем, плотники. За что мне их не любить?
Винца закашлялся и стал выбивать деревянную трубку. На землю посыпались мелкие искры.
- Ты не подпали плетень-то, - сказал Минай.
- Не бойся, - ответил Винца посмеиваясь: - пока лесные братья не велят, не подпалю.
Вот и еще раз услыхал Гриша про смелых братьев...
- А я боюсь чего-то, - проговорила кухарка Анфиса и зябко повела плечами.
- Ты боишься, я боюсь... В том-то и беда наша, - сказал Минай.
- А кто не боится?
- Живой всегда боится.
- Лесные братья не боятся, - раздельно произнес Винца: - лесные братья идут своей дорогой, прямой дорогой, не сворачивают... не боятся?
В окне помещичьего дома занялся желтый свет, хлопнула дверь на крыльце, и, невидимая уже в темноте, закричала Перфильевна:
- Тэкля! Тэкля! Куда тебя нечистые унесли?
Пора было расходиться.
Большой Минай ухватил Гришу за пояс и легко поднял высоко вверх одной рукой:
- Уцелела у тебя моя музыка?
- А как же! Вот! - И Гриша вытащил из кармана кость, обвитую веревкой.
- Ну, добро.
Минай опустил мальчишку на землю и ласково подержал свою руку на его волосах. Огромная ладонь накрыла всю Гришину голову, от затылка до бровей. Потом батрак зашагал к хлевам большими своими ногами, обутыми в лапти.
Гриша ни за что не сказал бы Минаю, какие беды пришлось ему узнать из-за Минаевой музыки: два раза ее выбрасывали за окно - и он находил ее потом в колючих кустах крыжовника; кинули в поганое ведро - он выловил ее оттуда, вымыл в сажалке и высушил на солнце. А после этого решил никому не показывать - будет играть один в поле за огородами.
Гриша уже подходил к дому, когда его догнал Ян:
- Завтра утром пойдем в лес!
- К лесным братьям?
- Ага. Захвати хлеба побольше: может, не вернемся.
- Я орехов возьму...
- Можно и орехов. И никому не говори, слышишь? А то беда будет.
Ян зашуршал ногами по росистой траве, убежал.
Дома при малиновом свете лампады сидели рядышком на скамье Гришин отец и учитель Шпаковский, разговаривали. Мать хлопотала по хозяйству.
И на Гришу никто не закричал за поздний приход. Он сел в уголок и от скуки стал чесать босые ноги одну об другую.
Шпаковский - слышно было, что он усмехнулся - сказал:
- Встретил я Дамберга. Вот еще франт! Что ему нужно в наших краях?
- Надо думать, к гувернантке Ирме Карловне ездит, - ответил отец. Понятное дело.
- Непонятно одно: чем такой Дамберг живет?
- Да тебе какая о том забота?
- Интересуюсь такими, как он. Не сеют они у нас, не жнут, а собирать что-то надеются... Ты погляди-ка, Иваныч: за лесом - барон Тизенгаузен, тут - Ирма, а между Тизенгаузеном и Ирмой путешествует вот эдакий Дамберг. И всюду, по всему краю, у помещиков гувернантки - немки.
- Вот чудак, во что уперся! Что ж им, француженок нанимать? Француженки повывелись.
- Француженки вывелись - немки завелись.
Отец зевнул:
- Скучный твой разговор сегодня, друг!
- Погоди, - заторопился учитель. - Я вот что хочу сказать: Дамберг этот ездит все поближе к Двинской крепости.
- Ну, ты не обессудь - не туда загнул: немцы у нас самые верноподданные слуги царю.
- Да они-то верноподданные... - начал было учитель.
Но мать уже внесла в горницу самовар и, вслушавшись, на ходу закричала на отца:
- Не нашего это ума дело!
И стала заправлять лампу-молнию - гордость семьи. В комнате едко запахло керосином, тусклый свет лег на бревенчатые темные стены, единственным украшением которых была книжная полка отца да рядом с ней отрывной календарь с картинкой: три богатыря на конях, у главного богатыря - борода во всю грудь, как у отца.
Бабка принесла Грише печеной картошки, которую он любил больше всякой другой еды. Потом стали пить чай с сахаром, и бабка ушла к себе в чуланчик. Там она принялась шептать и вздыхать - молилась. Грише стало жалко ее: зачем она одна. Он тоже пошел в чулан и лег на сундуке, поближе к бабке. И нечаянно заснул.