3
Утром Гриша проснулся раздетый в кровати.
Окно в сад было раскрыто, и по всему саду разносился яростный голос Перфильевны:
- Знаю, зна-а-ю! Я все-о знаю, Иванушка, от меня не укроешься!
- Ну и добро. Вот и добро! - негромко гудел спокойный отцовский бас.
Гриша, в одной рубашке, подбежал к окну, лег животом на подоконник.
Все в саду сияло под косыми лучами солнца: сверкала роса на траве, горели многоцветными огоньками капли на кустах малины, смородины.
Перфильевна и Гришин отец стояли у старой дуплистой груши - стояли не рядом, а так сажени на две друг от друга, - и у помещицы уже гневно багровели щеки, насуплены были брови.
- Ты... премудрый! - кричала она. - Книжки читаешь! Какие?
- Разрешенные цензурой, - глухо проговорил отец.
- "Цен-зу-рой"! Вон какие слова знаешь. Образовался, по миру шатаясь! Ты от образованности своей и пса Собакевичем окрестил. А кто такой Собакевич? Может, это в насмешку над властью?
- Матушка, да ведь это у Гоголя...
- "У Гоголя, у Гоголя"! - перебила Перфильевна. - Загордел ты, Иван. Понимаешь о себе много - ну невыносимо глядеть!
- Ну что ж, - медленно проговорил отец, - не хотелось мне идти на посулы Тизенгаузенов, а, видно, придется... Да и жалованья они кладут на пять рублей больше.
- Врешь!
- Спроси сама, матушка.
- Врешь, никуда не уйдешь! Из-за пяти рублей ты не уйдешь, я тебя, блажного, знаю.
- Не уходил - розы не хотел разводить у барона. Дар человеку яблочко хотел пестовать.
- Я тебе простор даю. До пятнадцати десятин сад доведем!
- Ну, какой там простор!.. - Отец махнул рукой.
Перфильевна помолчала. Потом оглянулась вокруг, подошла к садовнику ближе.
- Иваныч, - сказала она совсем другим тоном, даже как будто ласково, - Иваныч, а скажи-ка, кто одолеет? Неужто мужики? Что, в книгах-то про это ничего не пишут? Говорят, всех, кто побогаче, жечь будут...
Отец усмехнулся.
Перфильевна еще ласковей проговорила:
- Мужики тебя уважают, Иванушка. Ты за меня заступись в случае чего... За что ж меня разорять? Ты заступись, поговори с мужиками, я тебе пять-то рублей прибавлю.
- Не надо мне твоих рублей, - неохотно ответил отец.
- Не хочешь денег - по-соседски постой за меня, Иванушка. Соседями росли.
- Да и выросли - опять же соседями оказались, - медленно, с такой же неохотой сказал отец.
Перфильевна заговорила еще тише:
- Что у мужиков-то наших на уме, расскажи мне про это, Иванушка, ты знаешь... Нас никто не слышит...
Но отец уже увидел в окне Гришу.
- Ан нет, слышит, - сказал он веселым голосом: - вон он, свободный житель!
Перфильевна сердито повернулась к окну, и Гриша застыдился: сполз с подоконника и поскакал на четвереньках к кровати - одеваться.
Про Перфильевну он знал решительно все. Так ему, по крайней мере, казалось.
Отец однажды сказал при нем Шпаковскому:
- Помещица, брат, у нас особенная...
И Гриша услыхал - даже не сразу поверил тому, - будто отец и Перфильевна жили соседями в одной деревне и росли вместе. Правда, это было давно, и Перфильевну тогда звали Ксюшей. Ксюша выросла и вышла замуж за невидного рыжего человечка, у которого и хорошего-то было одно: сапоги с лакированными голенищами.
- Не устояла против лаковых сапог! - с непонятной для Гриши злобой говорил отец.
Муж Ксюши в поле не работал, ездил по городам, подряды брал. А через несколько лет написал жене письмо из двух строк:
"Милая жена, пей ты чай и кофий, не стесняйся. Дает бог, пошлет".
Бабы на деревне долго смеялись над этим письмом - с ним Ксюша ходила из избы в избу, хвасталась. Однако незаметно стала она уже Перфильевной. А через сколько-то лет муж ее купил у барона землю, а сам простудился и умер, оставив вдову помещицей.
История была удивительная. Но учитель не удивился - начал рассказывать про какого-то неграмотного богача, мукомола на Волге. Гриша понял из его слов одно: мукомол этот начал богатеть, тайно кого-то убив.
...Гриша быстро оделся. Теперь умыться - и к Яну!
Да, как же, "к Яну"! Из чуланчика вышла бабка с праздничным подрушником.
- Баба, разве сегодня воскресенье?
По будням бабушка выходила молиться со стареньким ситцевым подрушником: у него и вид был затрапезный, кое-где даже дырочки были протерты, и из них торчала вата. А по праздникам бабка брала другой, сшитый пышно, как невестино одеяло, из разноцветных шелковых кусочков: синих, красных, зеленых - откуда только набрала! По уголкам этого парадного подрушника были нашиты треугольнички черного бархата; бархатная была у него и ручка.
На Гришин взгляд, это было неплохо придумано: класть поклоны не в сосновые шершавые половицы, а в мягкий подрушник. Можно было при земных поклонах касаться лбом каждый раз нового кусочка шелка: сперва красного, потом синего... Бабка, однако, скоро распознала в таких поклонах забаву и принялась довольно сноровисто щелкать за это внука по затылку. Он попробовал объяснить: можно считать поклоны по шелковым кусочкам. Тогда и время пройдет незаметней. За это он получил лишний - особой хлесткости щелчок по затылку. Да еще мать, услыхав разговор, пообещала прибавить, чтобы до заговенья помнил. А свои обещания она всегда исполняла - не сегодня, так завтра.
...И вот за окном ликовал вымытый росой сад, а Грише надо было стоять рядом с бабушкой, слушать "святый крепкий, святый бессмертный" и отвешивать поясные и земные поклоны.
Гриша кланялся неохотно, думая о своем: висят в углу венки из бессмертников, пахнут хорошо - полем, душистым сеном... Цветы эти крепкие и бессмертные.
- Бог тебя простит, - вздыхая, говорит бабушка: - несмышлен еще. Ступай, я за тебя помолюсь.
После неинтересной еды - пшенной каши с молоком - Гриша бежит к избе лесника. Ян ждет его на пороге. В руках у него суковатая палка и большой кусок ржаного хлеба.
- А ты принес?
Гриша побагровел: забыл! Ни слова не говоря, он кинулся назад, домой.
- Баба, можно мне хлеба? Я худо ел нынче.