5
Но кладбище не было безлюдным... Из-за сосенки вышел человек, и Гриша узнал его: это был Кирюшка Комлев из деревни Савны. А за Кирюшкой показался латыш с длинными волосами, в синей рубахе. Этот был незнакомый. Кирюшка сказал весело:
- Свои!
- Дяденька Кирюша, что ты тут делаешь? - спросил Гриша.
- Караулю.
- Кого ж ты караулишь?
- А вот погоди... Увидишь.
Гриша вгляделся: по кладбищу ходили люди, но говора не было слышно. Немного погодя раздалось заунывное пение: "О, Ерусалим, Ерусалим!" Этот псалом Гриша слышал от Винцы. И Тэкля иногда его напевала - по воскресеньям.
- Дядя Кирюша, это латышские похороны! - догадался Гриша. - А ты зачем тут? Ты ж старовер.
- Я маловер, а не старовер, - весело оскалил белые зубы Кирюшка: мне можно и сюда - по-соседски. - Он поглядел на длинноволосого латыша и подмигнул ему: - Верно, Кейнин?
Латыш подумал и улыбнулся:
- Можно мы пойдем туда, поглядим? - спросил Гриша.
- Можно.
Мальчики пошли к холму, а Кирюшка с незнакомцем остались на прежнем месте, за сосной.
На кладбище стояли мужчины и женщины и пели протяжно. Среди домотканых сермяг резко выделялся черный сюртук пастора.
Пастор сосредоточенно, не отрываясь, глядел в раскрытую маленькую книжку; потому, видно, начал прислушиваться, оглянулся. Пение стало громче, и люди подняли головы.
- "Слезами залит мир безбрежный!.."
Гриша еще с прошлого года знал эту песню. Одно время ее пели повсюду. Потом перестали. Пробовала ее петь и Тэкля, но Перфильевна, услыхав, закричала на нее:
- Белены, девка, объелась?
Почему так рассердилась Перфидьевна - из-за песни?
Гриша пристал к отцу с расспросами. Тот ответил не сразу, после раздумья:
- Ну, там про горе поется, про слезы людские, про то, как народ страдает. Потому и не велят петь: это песня революционная... Э, да ты и слова этого еще не знаешь!..
Нет, плохо понимают ребят взрослые. А вот и знал Гриша это слово. Чудилось ему в нем что-то и светлое и грозное одновременно... Как в блистании молнии. Он рано узнал это слово!
Сейчас революционную песню пела толпа крестьян...
Гриша загляделся на седую латышку. Она стояла, вскинув широко раскрытые глаза к небу.
Пастор захлопнул евангелие, поспешно пробрался сквозь толпу, исчез что-то уж очень скоро.
И тогда вышел вперед маленький старик с длинной бородой и серебряными кудрями, развернул черный платок, вынул скрипку и начал играть в лад песне.
Гриша узнал его. Это был Исаак.
А позади у сосны стояли без шапок Кирюшка и молодой латыш и тоже пели:
Слезами залит мир безбрежный,
Вся наша жизнь - тяжелый труд.
Но день настанет неизбежный
Неумолимый грозный суд!
Они пели по-русски...
Гриша увидел влажные синие глаза Яна. Совершалось что-то необычайное.
- Для чего они собрались тут? - спросил он вполголоса Яна.
Тот ответил, как всегда, не сразу, подумав:
- Они клянутся.
- В чем?
- Они клянутся быть верными.
Песня становилась громче и как бы быстрей. И летела - все выше...
Над миром наше знамя веет...
Оно горит и ярко рдеет:
То наша кровь горит огнем,
То кровь работников на нем!
Так это лесные братья! А Кирюшка? И откуда тут столько женщин?
Женщины расступились, и Гриша увидел могилу. Это был горб рыжей глины. Две девушки подошли к могиле и положили на нее венки из лесных и полевых цветов - колокольчиков, ромашек, васильков. Толпа медленно рядами пошла с кладбища вниз по просеке.
У сосны по-прежнему стояли Кирюшка и молодой латыш. Они подождали, когда все вышли на просеку, и тогда латыш высоко поднял руку и сказал громким голосом:
- Друзья! Когда кончится лес, не идите рядами. Мы еще пойдем с вами тесными рядами, но не наступило это время.
Кирюшка схватил Гришу сзади за плечи:
- Ты мне еще не рассказал, как вы сюда попали.
- Мы... мы ушли.
- Да что ты! А я думал - уехали!
В это время к ним подошел Евлаша.
- Кого хоронили? - спросил он Кирюшку деловито и зорко оглядел его одежду.
На том все было поношенное, но очень ладное. Бережно залатанный пиджак он носил накинув на одно плечо, и в этом было даже что-то удалое. Из-под выцветшего картуза выбивались черные кудри. Мелкие рябинки на щеках не портили его, не на них хотелось глядеть. Смелые карие глаза, круглые, как у сокола, были всего заметней на Кирюшкином лице.
Гриша слыхал от деревенских ребят: в кулачном бою Кирюшка, несмотря на свою сухощавость, всегда бывал впереди.
Кирюшка поглядел внимательно на Евлампия и спросил Гришу:
- Это кто? Дружок твой?
- Лещова парнишка, прасола. Знаешь?
- А-а, - протянул Кирюшка и отвернулся, - знаю. Ну, вот что, ребята: похороны, ну они и есть похороны. Что про них толковать? День сегодня воскресный, веселый, птицы, и те радуются...
- Это латышские похороны, - проговорил Евлаша, оглядывая всех узенькими глазами.
- Да, видно, латышские, - согласился Кирюшка. - Я-то сюда попал ненароком. Как и вы, мимо шел. Мне похороны ни к чему, я и русских-то погребений не люблю.
Лес кончился. Открылось просторное овсяное поле. Вдали стлалась широкая лента большака, и там, подымая пыль, скакал верховой.
Кирюшка обернулся, поискал кого-то глазами среди шагавших по проселку крестьян и крикнул:
- Эй, Кейнин! Кейнин! Уходи скорей! Увидимся на зеленом балу... Ступай и Исаака уведи!
Молодой латыш тряхнул длинными прямыми волосами и свернул с проселка в лес. Старого Исаака не было видно. Остальные разбились кучками и шагали не спеша. Девушки отошли к канаве, заросшей травой и цветами, стали вить венки.
- А я домой не пойду, - сказал Гриша Кириллу.
- Здорово живешь! Это почему же?
- Далеко, - решил схитрить Гриша.
- Вона! - удивился Кирюшка. - Выйдем на большак, а там леском ну с полверсты, вот тебе и "Заутишь".
Он называл усадьбу Перфильевны на латышский лад: "Заутишь" вместо "Затишье".
Гриша и Ян переглянулись: шли-шли, сколько земли обошли, а усадьба, оказывается, близко! Значит, была у них все-таки не прямая дорога. Если б шли они прямо, были б теперь далеко, в неизвестных местах.