Кейнин говорил про мир, залитый слезами и кровью, про народ, который рано или поздно сокрушит своих врагов. Он говорил о революции! Слово это опять сверкнуло перед Гришей, светлое и грозное, как молния… Красное знамя, чуть вздрагивая, возвышалось над головой Кейнина.
И вдруг душный воздух будто раскололся с оглушительным грохотом.
Барон Тизенгаузен держал в руке пистолет.
Два латыша подскочили к барону, один ударил его по руке…
И снова в церкви прогремел выстрел. Стекла в узких фигурных окнах ответили пронзительно-тонким стоном, жалобно зазвенела на потолке хрустальная люстра. Латышей оттолкнули от барона хорошо одетые люди; это, видно, были немцы.
— Охранники! — неистово крикнул кто-то.
Молодые латыши с яростными лицами хлынули с хоров вниз и смяли охрану барона. Мелькнуло кирпичное лицо Тизенгаузена и сгинуло. Кейнин кричал с высоты канцеле, протягивая руку: уговаривал. Его голоса теперь не было слышно. Тогда он перестал кричать, молча вытер пот с разгоряченного лица. Из угла, где кончалась уже свалка, подошел к нему коренастый латыш с простовато-лукавым лицом и поднес ему на ладонях четыре револьвера.
У Гриши холодок прошел по спине: латыш улыбнулся! Вот какие это были люди!
— Всех обезоружили. Теперь выбьем их из церкви — и на митинг!
Кейнин, качая головой, посмотрел на револьверы — видно, стычка в церкви ему не понравилась, — потом, глядя на смеющегося парня, тоже улыбнулся и сказал что-то негромко.
Латыши вывели немецкую охрану на паперть. Каждого немца держали за вывернутые локти. Избитого барона пронесли на руках. За ним вели Альфреда… С паперти было видно, как вскочил на коня Викентий и поскакал по дороге.
Заплывший от огромного синяка глаз Тизенгаузена оживился. Стоявший возле него латыш кинул ему с недоброй усмешкой:
— Рано радуешься: телеграфные провода перерезаны еще рано утром. Драгуны не прискачут!
— На осину барона! — закричал кто-то.
Гриша увидел Кирюшку. Он пробивался сквозь толпу латышей.
— На осину!
Кейнин поднял руку:
— Нас не интересует отдельный барон. Пусть отдельный барон едет пока что к себе домой…
Кейнина слушались.
Сухопарый молодой немец из обезоруженной охраны посадил барона в экипаж, растерянный кучер подобрал вожжи, рядом со старым Тизенгаузеном сел Альфред с белым, как бумага, лицом; он испуганно озирался… и вдруг увидел Гришу.
Одно мгновение они разглядывали друг друга… Потом кучер тронул вожжи, и коляска медленно поехала по дороге сквозь строй крестьян, смотревших на барона с угрюмой ненавистью.
А потом у самой церкви собрались под красным знаменем крестьяне — латыши и русские.
Снова говорил Кейнин. Он говорил громко, голос его разносился далеко и гулко отдавался в лесу эхом.
Лица окружавших его крестьян словно посветлели. Гриша увидел широко раскрытые соколиные глаза Комлева, подавшегося вперед Ивана-солдата, увидел латышей, запомнившихся ему после памятных похорон в лесу. Вот и знакомая седая латышка; она не отрываясь глядит на Кейнина — видно, боится пропустить хоть одно слово. А вот и Август Редаль. Откуда он-то взялся? И старый Винца тут!
Кейнин звал всех — и Гришу Шумова тоже — верить беззаветно в победу. Народ будет биться за свою долю, и он победит! Поднялся народ-богатырь, и никому его теперь не осилить — ни черным баронам, ни царским жандармам, никому! Наступит день — и всей землей будет владеть народ-труженик, одолевший своих вечных врагов. Этот день придет, уже недолго осталось ждать его. Придет час победы!
Кейнин кончил говорить, и все, не сговариваясь, запели песню — ее Гриша слышал впервые:
Смело, товарищи, в ногу!
Десятка два молодых парней окружили Кейнина и ушли вместе с ним, размахивая на прощанье шапками.
А через минуту, как будто ровно ничего не случилось, открылся зеленый бал. На опушке леса разом заиграли флейтист и скрипач, над весело забурлившей толпой понеслись прыгающие звуки польки.
На лужайке у лесной опушки расчистили круг, молодой парень — тот самый, что вручил Кейнину четыре револьвера — схватил румяную девушку и прошелся с ней первым по кругу.
Скоро бал был в разгаре.
Расторопный торговец прикатил на лужайку бочку пива, его подручный тащил некрашеный стол.
По озеру плыли девичьи венки — их было много; может быть, сегодня ни один из них не потонул.
Хорошо было Грише и Яну в веселой толпе! Бессмысленные лица пьяных попадались еще редко, а все остальные казались друзьями в этот день. И слышалось среди мужиков хорошее новое слово: «товарищ». Хорошо было Грише с Яном… пока не увидели они сердитое лицо Августа Редаля.
10
Лесник закричал сыну — и не понять было, сердится он или шутит:
— Полайдны! Ступай домой, негодник!
Он схватил за руку Яна. Тот не удержался, сказал отцу по-латышски:
— Ты же позволил…
— Я позволил! Я не знал, что тут стрелять будут!
— А я знал?
Этот ответ будто и в самом деле рассердил Редаля. Он схватил сына за руку, и они оба быстро пошли к лесу; лесник шагал огромными шагами, а Ян бежал рысцой рядом с ним. Гриша побежал за ними. Лес дышал влажной прохладой, лучи солнца еле пробивались сквозь листья берез и осин. Так хорошо было в этом зеленом мире, что Редаль незаметно сбавил шаг. Он обернулся к Грише и после минутного раздумья спросил:
— Кто ж там стрелял все-таки? Я-то сам в церковь не попал…
— Барон Тизенгаузен.
— В кого?
— Не знаю.
— Негодяй! — закричал лесник.
Гриша с удивлением поглядел на него: рыжие брови Августа Редаля были сдвинуты, голубые глаза, такие спокойные обычно, сверкали. Но это продолжалось не больше секунды. Редаль опустил глаза.
— Негодник! — закричал он сыну. — Ты как с отцом разговаривал?
— Он не виноват, — сказал Гриша.
Редаль некоторое время шел молча. Потом сказал:
— Ну, вы оба будьте умниками и не болтайте о том, что видели в Пеньянах. И кого видели — не говорить! Ладно?
— Ладно, — сказал Гриша.
Про кого закричал Редаль «негодяй» в первый раз? Ох, любят большие хитрить с ребятами!
— Там слышно было несколько выстрелов, — проговорил Август Редаль.
— Два!
— Ну, пусть два; значит, стрелял не один барон.
— Нет, это он стрелял.
— А кроме него кто?
— Не знаю. Стрелял барон. А потом у него отобрали револьвер…
— Кто? Кто отобрал?
— Не знаю… — растерянно ответил Гриша.
— Ничего ты не знаешь! — пробормотал Редаль. — И мой дурень ничего не знает! А раз не знаете — молчите. Оба! Слышите?
— Слышим, — ответил Гриша за себя и за Яна.
— Не то я с тебя шкуру спущу! — Редаль схватил сына за шиворот, но теперь уже было видно, что это он не всерьез. — Я, если надо будет, со своего шкуру спущу, а с тебя, Грегор, спустит шкуру твой папаша!
— Мой батя с меня шкуру не спустит, — убежденно ответил Гриша.
— Ну, мать спустит. Она спустит, я-то ее знаю.
Насчет матери Гриша и сам сомневался: может, она и спустит с него шкуру.
— А ты не говори ей, дядя Август.
— Ишь, умник какой!
Гриша промолчал. Он сам знал про себя, что он умный.
— Таким умным, как вы оба, надо еще и еще вгонять разум с заднего хода… Чтобы на чердаке ветер не гулял.
Но ребята уже видели, что Редаль шутит. Они шли втроем по лесной дороге, и разговор кончился совсем хорошо, когда уже подходили к усадьбе.
Редаль сказал мальчикам:
— Ну ладно! Будем все втроем молчать. А проговоритесь — заставлю спеть голосянку.