Большая, полная женщина с такими же, как у Яна, синими глазами месила в широком корыте глину. И Ян был тут же. Он почему-то покраснел и крикнул Грише:
— Я сейчас!
Гриша понял это так: надо идти назад, во двор, и там ждать. И верно: Ян вышел почти следом за ним.
— Это моя мать, — сказал он застенчиво. — Ночью приехала.
— Как красиво у вас стало!
От амбаров шел к своей избе Август Редаль; он нес на плече старые доски.
Редаль мельком глянул на мальчиков, скинул доски на землю и, став на одно колено, начал обухом топора выгонять из досок старые гвозди. Занятно было глядеть, как ловко, одним — двумя ударами, Редаль выпрямлял кривые гвозди и складывал их в кучку. Когда во всех досках вместо гвоздей остались черные дырки, Редаль поднял одну доску и велел сыну:
— Держи!
Ян, гордясь таким доверием, поспешно схватился за доску, поставил ее стоймя. Гриша тоже стал держать доску с другого края. Так начали они строить. Скоро Гриша узнал: они строили загородку для коровы. Ставили доски, потом сбивали их вместе поперечными рейками — получилась стена. Гриша старался помогать, как только мог: держал гвоздь наготове, подавал топор.
Редаль вбил в землю колья и прислонил к ним уже готовую — из досок — стену. Потом вынул из кармана трубку, закурил. И улыбнулся Грише:
— Хорошо?
— Как у вас теперь в горнице красиво! Лучше, чем у нас, — сказал Гриша заискивающе: он все еще боялся Редаля.
— О, — серьезно сказал лесник, — то сделала моя Золя. Погоди, когда она кончит, тогда будет настоящая красота. К празднику «лиго» мы принесем из лесу дубовых веток и повесим венки. Тогда приходи к нам пить пиво. И танцевать. — Редаль захохотал.
Гриша тоже засмеялся, хотя и не очень охотно. Бабушка сказывала: тех, кто пьет пиво, на том свете заставят лизать горячую сковородку — по меньшей мере. Этих соображений он высказать Редалю не решился.
Лесник снова взялся за топор.
В полдень из избы выглянула Золя и сказала Редалю по-латышски:
— Иди обедать. Тебе скоро в лес. Мы с Яном кончим вдвоем.
— Гриша, хочешь путри? — спросил Август Редаль. — Хорошей путри? О, моя Золя большая мастерица и по этой части.
Гриша не хотел путри — похлебки из гречихи, — но все-таки пошел за Редалем: ему хотелось еще раз взглянуть на лучистые, веселые стены.
Какая обида! Солнечные лучинки были наполовину заляпаны глиной — толстым слоем грязноватой жижи.
— Ой, что это вы наделали! — закричал он огорченно. — Такая была хорошая комнатка…
Редаль опять принялся смеяться. Он, должно быть, очень рад был приезду жены.
— Это все Золя наделала. Жена, зачем ты заляпала грязью такие красивые стены?
Лесник дома был, оказывается, совсем не злой.
Золя поставила на стол миску с розовой похлебкой, положила деревянные ложки, разрисованные золотисто-черными цветами.
Поев, Редаль взял двустволку и ушел.
Ян вытер губы и сказал матери вежливо «васаля», и Гриша сказал «весельс» — спасибо, привет.
Золя сразу же после обеда снова взялась за глину и велела мальчикам:
— Подите поиграйте немножко, а потом мы вместе достроим хлев.
Гриша спросил у Яна, когда они вышли во двор:
— Почему ты говоришь «васаля»?
— А как надо?
— «Весельс».
— Там, где мы раньше жили, все говорили «васаля».
— А где вы раньше жили?
— О-о, — протянул Ян, — далеко! Я ж тебе говорил: у самой Даугавы.
Да, Гриша слыхал. Разве про Даугаву — это не сказка?
— Даугава… — протянул он задумчиво. — Та, что схоронила невод…
— Ну, по-вашему — Двина. А по-латышски — Даугава.
— Неправда.
Гриша был разочарован. Он слышал, что Двина — река большая, по ней ходят пароходы; но Даугава — это другое, это — из сказки.
— Правда! — упрямо сказал Ян. — И вот там говорят не «весельс», а «васаля».
Что там говорят «васаля», Гриша готов был поверить. Но про Даугаву Ян напутал или сочинил. Даугава — это золотые волны, каждая из них — с гору. Это они скрыли бесстрашного старика.
Тут мальчики увидели Миная, который нес на себе куль с мукой. Старый Пшечинский подкрался сзади и вскочил на этот куль, сел на него верхом. Он любил подшутить. Минай с той же легкостью понес куль дальше вместе с арендатором, будто и не почуял ничего. А может, и в самом деле не заметил? Пан Пшечинский перепачкался в муке, соскочил на землю и, тяжко пыхтя, словно после работы, стал отряхиваться. И сказал завистливо и восхищенно:
— От здоров москаль! От лайдак, медведь!
Он устал больше, чем Минай; выпученные глаза его налились кровью.
Большой Минай усмехнулся и, не останавливаясь, пошел с кулем к пекарне. Пекарня была в доме, где жили Пшечинские. Да, они жили не в избе, это был настоящий дом, чуть поменьше, чем у Перфильевны.
Пшечинские и держали себя ровней с помещицей, а может быть, и выше считали себя. У них на то имелись свои причины.
Пшечинские были шляхтичи.
Сыновья арендатора — Станислав и Юзеф — грамоты не знали, ходили в серых самодельных свитках и с виду ничем не отличались от крестьян. И все же, когда Перфильевна кричала со своего крыльца на пана Пшечинского, он с воинственным гневом расправлял седые бакенбарды и орал в ответ:
— Не позволям! Я дворянин. А вы? Вы кто, сударыня?
После каждой такой ссоры старый Пшечинский брал либо глиняную миску с сотовым медом, либо завернутый в чистое полотенце пирог и шел мириться к помещице.
Та принимала подарок благосклонно, и недавние враги подолгу толковали о том, как унять крестьян: взяли мужики волю за последний год.
Что-то давно не ругались Пшечинские с Перфильевной.
Должно быть, поэтому и увидели Гриша с Яном в тот день необычайное: впереди шел сам пан Казимир Пшечинский, за ним, без шапки, — старик-крестьянин, а позади — Станислав, сын арендатора; в руках у него был топор.
В это время у крыльца под каштанами накрывали стол для вечернего чая. Там, кроме Перфильевны, были гувернантка Ирма Карловна и Дамберг.
Старый Пшечинский, галантно склонившись, с шапкой на отлете, отрапортовал:
— Прошу судить вора, рубившего осину в вашем лесу. Топор у него есть нами конфискован.
Перфильевна нахмурилась.
— Как же ты это так? — сказала она старику. — Время-то какое, а ты…
Старик стоял, тупо разглядывая начищенные штиблеты Дамберга.
Немец покручивал усы, усмехался зло.
Перфильевна спросила у него:
— Ну, вот ты — городской человек, больше нас понимаешь: что тут делать?
Немец ответил сразу же, без запинки, — похоже было, что ответы на все случаи жизни у него давно готовы:
— Надлежит с похитителя осины взять штраф и вручить его в награду тому, кто похитителя арестовал.
— Прошу! — закричал Пшечинский багровея. — Я не из-за грошей, я ради чести!
— Да и что с него возьмешь, — проговорила Перфильевна, — с ворюги несчастного!
— Тогда надлежит взять у него инструмент и что-либо из одежды, — сказал Дамберг.
— Топор свой оставишь здесь, слышишь! — приказала старику
Перфильевна.
— Топор свой оставишь здесь, слышишь! — приказала старику Перфильевна. — И еще два дня отработаешь на покосе. Ступай!
Мужик постоял, надел шапку. Потом кинул взгляд на свой топор, который все еще находился в руках у Станислава, махнул рукой и понуро пошел прочь.
Гриша долго глядел ему вслед… У Перфильевны этих осин, может, тысяча штук… да нет, куда больше!.. Вот, жалко ей одну дать бедному старику!