— Да, Полли считает, что так лучше.
Окно маленькой комнаты выходило во двор, позади которого виднелись сосны, едва различимые теперь на затянутом темными облаками небе.
— Ваша жена покидает дом одна?
Иннеса вопрос, казалось, удивил, но ответил он без колебаний:
— Одна? Нет. Воскресенья она проводит со своей матушкой в Труро, но привожу ее туда утром я, а вечером забираю домой. Если не считать этого, вне дома мы всегда вместе.
— Хильда приходила сюда по воскресеньям?
— Она приходила в разные дни. Как я уже сказал вам, мистер Уайклифф…
— Потрудитесь прямо ответить на вопрос.
— Ну, хорошо, она действительно иной раз приходила сюда днем по воскресеньям, но моя жена знала об этом и ничего не имела против.
— Где вы были ночью со вторника на среду, мистер Иннес?
— Со вторника на среду?
— Да. В ту ночь когда труп Хильды сбросили в карьер.
— Я был дома… Как обычно.
— А ваш партнер утверждает, что ждал вас.
Иннес занялся изучением собственных ногтей.
— Да, мы с ним договорились о встрече, но я не смог вырваться из дома. Полли что-то хандрила, и я не имел права оставить ее одну.
— И ночью вы из дома не выходили?
— Нет, не выходил!
Когда оба замолчали, Уайклифф почти физически ощутил, как сгустившаяся тишина, подобно некой жидкости, заполняет вакуум. Он задумался, доводилось ли ему где-то еще так остро чувствовать тишину, как в этом странном месте между вересковыми пустошами и морем.
Иннес сидел неподвижно, его лицо казалось особенно бледным в серо-стальном свете, падавшем из окна.
— Когда в субботу вы приехали в Экзетер, где вы остановились?
Иннес словно очнулся.
— В окрестностях города, у приятеля — сотрудника университета.
— В котором часу вы прибыли туда?
— В половине восьмого или, быть может, без четверти восемь.
— А отсюда выехали?…
— Я вам уже говорил — в половине шестого.
— Мы можем легко проверить время вашего приезда в Экзетер.
— А зачем мне вас обманывать?
— Когда Хильда навещала вас, она всегда входила без стука?
Удивленный взгляд.
— Да, и мы ничего не имели против.
— Вы разговаривали с ней, когда выгуливали собаку, что было, по вашим собственным словам, около пяти часов?
— Да.
— У нас есть свидетель, который знал Хильду, и он утверждает, что видел, как в субботу около пяти часов вечера она входила в ваше бунгало. Дверь не была закрыта, и вошла она без стука.
Затяжная пауза.
— Вероятно, она решила навестить Полли, хотя я сам еще не успел вернуться домой.
— Свидетель говорит, что собака выбежала ей навстречу, а вашего «ситроена» перед домом не было.
— Значит, он ошибается.
— Когда вы уезжали, где вы оставили жену?
— Она работала у себя в мастерской.
Глава двенадцатая
Полли Иннес вслушивалась со всей силой сосредоточенности, на которую она только была способна, но слышен ей был только шум дождя за окном. Они, должно быть, в гостиной. Нет! Для беседы один на один он увел полицейского в свой кабинет. Но что же он ему говорит? Она с такой силой вцепилась в подлокотники своего кресла, что костяшки пальцев побелели.
Она не могла работать, даже думать — и то не могла. Поначалу казалось, что она сумеет свыкнуться с тем, что произошло. Порой забывалась часами, полностью поглощенная живописью. Но сейчас одного взгляда на холст было достаточно, чтобы понять: бесполезно и браться за кисти.
Она не в состоянии была отвести глаз от пола. Это стало для нее каким-то наваждением. Ее мастерская была устроена, как оранжерея. Окно почти во всю стену, деревянные скамьи для растений. Пол выложен синей плиткой, поверх — ковры. Зимой комната отапливалась двумя масляными радиаторами.
Полли все еще тяжело дышала от перенапряжения. Она стелила и снова перестилала ковры. Ей приходилось склоняться со своего инвалидного кресла-каталки, хвататься за край ковра и с огромным трудом перетаскивать его на то место, где были пятна, или, вернее, где пятна были раньше, или, еще вернее, где, как она думала, раньше были пятна. Она меняла положение кресла, склоняла голову так и этак, чтобы посмотреть под разными углами, уловить любой световой нюанс. Пятен не было.
На мольберте установлен чистый холст, рядом на столике — краски, кисти, палитра… Она составила композицию из маргариток, трав и побегов куманики. Натюрморт должен был называться «Осень». Теперь вся эта красота увядала в вазе.
«Если бы только я была в состоянии писать!»